"Георгий Адамович. Оправдание черновиков" - читать интересную книгу автора

коллекции... Но может найтись и собиратель-шутник, который расположит в
своем альбоме марки звездой, или одну наклеит прямо, а другую наискось, или
умышленно смешает марки египетские с марками бразильскими. Именно таково в
поэзии большинство приверженцев новизны во что бы то ни стало. Истинный
коллекционер даже не усмехнется. Только пожмет плечами.
В дополнение.
Часто приходится слышать: нельзя через полтора столетия после Пушкина
писать так, будто мы ещё его современники. Да, в самом деле нельзя. Надо
искать обновления, мелочь за мелочью, черту за чертой, слово за словом. Но
это не значит, что надо "бесстрашно ломать установленные каноны", как с
подлинно-телячьим восторгом писал один критик о Маяковском, который, кстати,
вовсе не из-за этого своего "бесстрашия" был и остался большим поэтом. Если
всё позволено, то вскоре и всё уничтожено.

* * *

Венок на могилу "парижской ноты".
Что-то всё-таки было. Но много меньше, чем хотелось бы. Почти ничего не
удалось, да и не могло удасться.
Недавно я перечитывал, - вероятно, в десятый раз, - рассказ о смерти
Сократа, в конце "Федона", одну из самых удивительных страниц в мировой
литературе. Вот как надо бы писать, вот к чему наша несчастная "нота"
безотчетно и беспомощно тянулась! Отсутствие красок, всё черное и белое. Ни
одного сколько-нибудь напыщенного слова, ничего "красивого". А сказано так
много, с таким проникновением в суть вещей, в суть жизни, что рядом всё
кажется ребячеством. Это упрёк тому, что расцвело позже, упрёк варварской
обработке древнего наследия, упрёк романтизму, даже упрёк Шекспиру с его
гениальной пышностью, гениальной, неистовой цветистостью.
Мы с нашей "нотой" были оставлены всеми. Россия казалась призраком,
притом враждебным. Казалось, мы на поплавке, а вокруг бушуют волны. Впервые
в истории возникло такое одиночество, и в ответ на одиночество хотелось
произнести как бы последние, окончательные слова, тоже лишь чёрные и белые,
не заботясь о каких-либо литературных "достижениях". Но могло ли это
удасться?

* * *

"Онегина воздушная громада".
Громада эта "воздушна" потому, что в ней отсутствует напряжение. Пушкин
в каждой главе бывает умышленно небрежен, - умышленно или, может быть,
безотчетно подчиняясь своему непогрешимому чутью. Строки и строфы
незабываемые перемежаются с другими, "никакими". В письме Татьяны, например,
после истинно прекрасных, как будто светящихся строк:

Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой...

Немногим дальше, в том же письме:

Когда я бедным помогала,