"Георгий Адамович. Несколько слов о Мандельштаме" - читать интересную книгу автора

нему, "блудному сыну" русской поэзии, которому сидеть бы в своей тихой
Рязани и слагать бы свои песни, порой пронзительно-прелестные, в особенности
под коней, когда он сам себя оплакивал и сводил с жизнью счеты. В Москве, в
каком-то богемно-революционном "Стойле", в чаду успехов и скандалов, в
окружении всяческих имажинистов, конструктивистов и орнаменталистов. - что с
него было спрашивать? Но Есенин - Мандельштаму! Кольцов - Тютчеву! И о чем,
о глагольных рифмах, - не зная или забывая, какой выразительности можно
иногда благодаря им достичь! (Вспомнил бы хотя бы:

Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется.
Душа поэта встрепенется...)

Думаю, незачем объяснять, почему мне хотелось бы поставить тут не один,
а целых три или десять восклицательных знаков.
В течение нескольких лет, от 1912 до 1918 или 19 года, когда он уехал
из Петербурга, я довольно часто с ним встречался, - в университете, где
романо-германский семинарии еще оставался лабораторией и штаб-квартирой
акмеизма, в "Бродячей собаке", в частных домах. Он бывал у меня, хотя
никогда не звал меня к себе, - и насколько помню, не бывал у него на дому
никто. Вероятно, были условия, этому препятствовавшие.
Несмотря на сравнительно небольшую разницу в возрасте, я никак не могу
сказать, что был действительно его "товарищем". Никогда я не перешел с ним
на "ты". Он с первой встречи показался мне человеком настолько редким, да и
престиж его как поэта был в нашей тогдашней среде настолько высок, что быть
с ним "на дружеской ноге", как Хлестаков с Пушкиным, я не решался, и должен
сказать откровенно, слегка стеснялся его, чуть-чуть робел в его присутствии,
особенно в начале знакомства, хотя оснований к этому он не давал ни
малейших: в самом деле, трудно было бы назвать человека, который менее
"важничал" бы и держался бы с большей простотой, естественностью и
непринужденностью.
Разговаривать с ним бывало не всегда легко, и разговор сколько-нибудь
длительный превращался в своего рода умственное испытание, - потому что
следить за ходом его мысли нельзя было без усилия.
Обыкновенно люди говорят, соблюдая связь логических посылок с
заключениями, обосновывая выводы, постепенно переходя от одного суждения к
другому - и переводя за собой слушателя. Мандельштам в разговоре логику
отнюдь не отбрасывал, но ему казалось, что звенья между высказываемыми
положениями ясны собеседнику так же, как ему самому, и он их пропускал. Он
оказывал собеседнику доверие, поднимая его до себя, считая, что всякого рода
"значит", "ибо", "следовательно" лишь загромождают речь и что без них можно
обойтись: не "а есть б, б есть с, следовательно, а есть с", а прямо "а есть
с", как нечто самоочевидное. Но не всегда это бывало очевидно тому, к кому
он обращался, во всяком случае, не так мгновенно очевидно, как ему самому, и
потому разговор с Мандельштамом с глазу на глаз неизменно требовал
напряжения, - тем более что шутки, остроты, пародии, экспромты, смешки,
прочно в мандельштамовской посмертной "легенде" утвердившиеся, все это
расцветало пышным цветом лишь на людях или хотя бы в обществе двух-трех
приятелей. Вдвоем, с глазу на глаз, шутить как-то неловко, даже глупо:
всякий, вероятно, это испытывал и знает это по опыту. И при встречах