"Георгий Адамович. Несколько слов о Мандельштаме" - читать интересную книгу автора

отнести к лучшему в мандельштамовском наследии ею стихи законченные,
чуть-чуть ложноклассические, не без державинских и даже ломоносовских
отзвуков. Некоторые из них, правда, очень хороши, как, например, пятистопный
ямбический отрывок о театре Расина, "Вновь шелестят истлевшие афиши и слабо
пахнет апельсинной коркой..." Но это - исключение. Большей же частью его
длинные, композиционно стройные стихи напоминают громоздкие полотна,
когда-то представлявшиеся вершинами искусства, вроде брюлловского
"Последнего дня Помпеи". У него, вместе с глубоким внутренним патетизмом,
было расположение к внешней торжественности, к звону, к "кимвалу
бряцающему", ему нравился Расин, но нравился и Озеров, и, по-видимому,
понятие творческого "совершенства", в противоположность тому, что безотчетно
одушевляло его, казалось ему предпочтительнее понятия "чуда". Может быть,
сказывалось влияние Гумилева. Мандельштам очень дружил с ним, любил его,
прислушивался к его суждениям, хотя и не в силах был преодолеть безразличия
к тому, что тот писал. Помню точно, дословно одно его замечание о стихах
Гумилева: "Он пришел на такую опушку, где и леса больше не осталось".
Гумилевское чисто пластическое и несколько пресное "совершенство", в лучшем
случае восходящее к Теофилю Готье, явно казалось ему недостаточным, слишком
легкой ценой купленным.
У Блока есть строчка, которая, пожалуй, вернее всего определяет самую
сущность мандельштамовской поэзии, хотя у Блока она относится к женщине:
"Бормотаний твоих жемчуга...". Мандельштам поднимается до высот своих именно
там, где бормочет, будто чувствуя, что в логически внятных стихах он сам
себя обкрадывает и говорит не то, что сказать должен бы, - чувствуя это и в
то же время не имея сил бормотание до логики довести.

Декабрь торжественный струит свое дыханье.
Как будто в комнате тяжелая Нева,
Нет, не Соломинка, - Лигейя, умирание -
Я научился вам блаженные слова.

И дальше:

Я научился вам, блаженные слова,
Ленор. Соломинка. Лигейя. Серафита.
В огромной комнате тяжелая Нева.
И голубая кровь струится из гранита.
Декабрь торжественный сияет над Невой.
Двенадцать месяцев поют о смертном часе...

Это действительно - "высокое косноязычие", по Гумилеву, да и можно ли
было бы косноязычие это прояснить? Едва ли. Иногда случается думать, что
человеческая душа была бы беднее, если бы не отзывалась она на то, что
скорей смутно и сладостно ей что-то напоминает, чем ее чему-либо учит или
что-то ей рассказывает. В конце концов это - "звуки небес", "по небу
полуночи": не объяснение, конечно, но верный ключ к тому, что такое поэзия,
а что лишь беспомощно хочет поэзией стать.
А Есенин в Москве кричал Мандельштаму: "Вы не поэт, у вас глагольные
рифмы!" Не могу и через сорок лет вспомнить об этом без неудержимо
вздымающейся ярости, - в сущности, даже не лично к Есенину относящейся, не к