"Георгий Адамович. Литературные беседы кн.1 ("Звено": 1923-1926)" - читать интересную книгу автора

чем другом, Адамович нашел единственно возможный выход: говорить "вокруг"
него, все время приближаясь к нему с разных сторон и умолкая в нужном месте,
не переходя последней границы. Но тем самым обрисовывались контуры этого
невыразимого. В идеале он добивался такого уровня письма, когда выстроенная
определенным образом фраза или утверждение переориентирует сознание читателя
так, что тот не может объяснить, что именно он понял, но отчетливо ощущает,
что ему открылось что-то ранее несознаваемое, но очень важное.
Наблюдательный Набоков, в своем романе "Дар" выводя Адамовича в
пародийном образе Христофора Мортуса, дал филологически точное, очень меткое
описание его критических приемов, когда важны "не столько слова, сколько вся
манера критика": ""Не помню, кто, кажется, Розанов, говорит где-то", -
начинал, крадучись, Мортус; и, приведя сперва эту недостоверную цитату,
потом какую-то мысль, кем-то высказанную в парижском кафе после чьей-то
лекции, начинал суживать эти искусственные круги <...> причем до конца так и
не касался центра, а только изредка направлял к нему месмерический жест с
внутреннего круга - и опять кружился"[16].
Адамович, надо думать, охотно бы подписался под фразой, вложенной
Набоковым в уста Мортусу: "Можно гораздо точнее и подлиннее высказаться,
бродя "около темы", в ее плодотворных окрестностях"[17]. Именно поэтому в
его статьях и стихах так много намеков и недоговоренностей, а речь, при всей
ее стильности, обрывочна. По мнению Адамовича, "обманчивая связность ничем
не лучше, - если не хуже, - откровенной отрывочности".[19]
Сам Адамович обладал редким умением, даже искусством, не разжевывать
мысли до конца, не договаривать их, но так, чтобы "отблеск оставшегося за
словами заливал всю страницу" и возникала убежденность, что речь идет не
только и не столько о литературе, сколько о жизни, о "самом главном" в ней.
Адамович всегда был склонен рассматривать литературу не просто как ремесло,
профессию, но видеть за ней нечто большее и соответственно к этому
относиться, - способность в наши дни почти полностью утраченная. Архиепископ
Сан-Францисский Иоанн (Шаховской) в статье "Поэт критики" довольно точно
сказал об Адамовиче: "Строки не подкреплены ничем и мысль их не выявлена.
Автор хочет, однако, чтобы ему поверили на слово <...> В этих именно
разговорах весь Адамович - критик, поэт и эссеист <...> Замены стилю
Адамовича в русской критике нет"[22].
У Блока Адамович в критической прозе перенял едва ли не одно только:
"Никаких схем, никаких отвлеченных теорий" ("Катилина", 1918) "не лучше ли
"без догмата" опираться на бездну - ответственность больше, зато вернее"
(дневник, 22 марта 1902). Только это, да отчасти из этого вытекающее
отношение к критике как к искусству, а не только как к журнальной работе.
Он был убежден, как и многие последователи Бергсона в начале века, что
целое надо постигать непосредственно, определять его терминами - значит
убивать и препарировать в интеллекте. Язык может быть средством познания
искусства лишь при условии, что он сам становится искусством.
Не всем такой тип критики нравится, О. Мандельштам называл его "лирикой
о лирике". Если вдуматься, не такое уж плохое определение. Все же в
литературной иерархии чаще всего именно лирика занимает главенствующее
положение. В ней человек раскрывается наиболее полно. А Адамович не уставал
повторять, извиняясь за банальность: "Имеет смысл только та литература, в
которой нет или, вернее, не осталось "литературщины", и где за словом
чувствуется человек".[23] По его мнению, и "критика, в сущности, оправдана