"Георгий Адамович. Литературные заметки книга 1 (1928-1931)" - читать интересную книгу автора

Толстому казалось, что нет ничего легче и проще, как жить по Евангелию.
Церковь, мирившуюся с "полухристианством" и порой толковавшую слова Христа
не совсем так, как их естественно было бы понять, он упрекал в малодушии и
чуть ли не в корыстолюбии, - неожиданно уподобляясь в вульгарности мысли
Вольтеру, который, как известно, утверждал, что религия явилась на свет
тогда, когда "самый первый плут встретил первого дурака". Здесь - самый
загадочный пункт в учении Толстого. В возражениях ему часто указывалось, что
он обработал Евангелие, сгладив противоречия, между тем как будто бы единого
нравственного учения в Евангелии нет: непротивление и изгнание торговцев,
смирение и "не мир, но меч". Это очень ловкий ход со стороны противников
Толстого, со стороны всех вообще людей, опасающихся чрезмерной близости
между христианской цивилизацией и книгой, лежащей - на словах, по крайней
мере, в ее основе. Будто бы сплошные противоречия, ничего установить нельзя.
Нет, установить можно, и хотя противоречия есть, но есть, несомненно, и
самый дух.
Тут Толстой прав безусловно, - и в признании самого факта единства, и в
передаче его. Но каким образом он может утверждать "разумность", как не
смущается он перед выводами - непостижимо. Да, он прав: черным по белому, с
совершенной точностью сказано "не противься злому"; это значит то, что
значит - ничего другого. Но когда Толстой говорит, что это легко исполнимо и
отвечает природе человека, кажется, что мы слышим голос с другой планеты.
Огонь иррациональнейшего учения не опаляет и не изумляет его. Он со
страстной настойчивостью твердит, что оно применимо к ежедневной обыденной
жизни и что от этого жизнь станет счастливей и чище. Непонятно и загадочно.
Или евангельская любовь, на которой Толстой хотел общественное
устройство. Опять скажу: он без кривотолков принял то, что написано, и
никакого "Евангелия от Льва", - как над ним иронизировали, - не создал. Но
только врожденный анархизм позволил и помог ему вплотную следовать за духом
евангельского учения, бесконечно высокого и на высотах своих
общественно-безразличного, если только не разрушительного (какие цитаты
вспоминаются при этом)... Обратите внимание: от любви отказаться неудобно,
неловко, и общества, созданные христианской культурой, от нее открыто не
отказались. Но втайне они знают, что общество держится не на любви, а на
праве. Даже великая формула, которой Европа попыталась выразить свои
последние лучшие идеалы и надежды: свобода, равенство, братство, даже она
слова "любовь" не содержит. Его заменило более холодное "братство", которое
вскоре превращается в "товарищество". Это как бы умная и горестная поправка
к христианству. Но Толстой, озаренный тем палестинским светом, Толстой,
повторявший "делай, что надо, а там будь что будет", - возмущается и
негодует. У людей нет сил следовать за ним, но именно потому и дорог людям,
и душам их - нужен.

* * *

Еще о "переломе". Могло ли не произойти его в сознании человека,
который всегда так пристально вглядывался в смерть. "На солнце и на смерть
нельзя смотреть в упор", - говорит Ларошфуко. Он не предвидел Толстого.
Мысль о смерти преследовала Толстого постоянно и неотступно. Какой смысл
жить, если есть смерть? - всегда недоумевал он. И даже в старости Толстой
утверждал "смерти нет! смерти нет!" (как недавно рассказывал Бунин) - это не