"Георгий Адамович. Литературные заметки книга 1 (1928-1931)" - читать интересную книгу автора

Розанов, которого из небытия пытаются теперь возвести в нашего национального
гения, Розанов, со всеми открытиями, догадками и "озарениями", - как его
писания жалко-суетливы рядом с Толстым, как незначительны, в конечном счете.

* * *

Был ли Толстой великим религиозным мыслителем? Можно с уверенностью
сказать: нет. Но такое религиозный мыслитель? Человек, рассуждающий о том, о
чем, собственно, рассуждать невозможно, что или открывается сразу или не
откроется никогда, к чему можно прорваться сердцем, но нельзя прийти путем
выкладок и соображений. Религиозный мыслитель есть, в сущности, contradictio
in adjecto. Он ни до чего никогда не домыслится в религии, ибо если он
захвачен ею, то его ум не поднимется до вершин "критического" созерцания, а
если он религии чужд, то, как сторонний наблюдатель, он просто ничего в ней
не поймет. В Толстом было очень сильно рационалистическое начало и,
по-моему, оно сослужило ему неплохую службу. Но значение его не в этом.
Тонкость или изощренность ума могли бы пригодиться Толстому в полемике, но в
проповеди его они были неприменимы. Толстой ведь не разлагал и изъяснял
каких-либо догматов, не толковал символов... В Толстом жил великий,
беспримерный по степени моральной чуткости религиозный дух. Тот, кто назвал
его "совестью мира", лучше всех понял его дело и место в мире. И он сам о
себе верно сказал: "Не могу молчать!"
Удивительно, что совестливость его не только была обращена на всякую
"неправду" нравствен ного порядка, но искала и честности умственной. Тут
кроется один из источников его проповеди. Толстой прочел Евангелие и
почувствовал повелительнейшую потребность сквозь все тысячелетия,
вдохновенные хитросплетения, опутавшие эту книгу, спуститься к ней самой,
понять ее, как понял бы первый человек, ее прочитавший. Я только что сказал,
что рационализм Толстого принес ему пользу, - именно это я имел в виду:
презрение к "мистическим" толкованиям, подозрительность в отношении
спасительной и удобной "таинственности"... Может быть, рационализм побудил
Толстого упростить кое-что, счесть весьма разумным то, что составляет
высокое и вечное безумие Евангелия, - но он же, толкаемый совестью, заставил
его во всеуслышание напомнить нагие, простые основы евангельского учения, и
как бы ни были прекрасны в кружевной своей узорчатости все долгие церковные
стремления занавесить и смягчить тот свет, оказалось, - когда свет
блеснул, - что он еще прекраснее. Невозможно говорить об этом коротко,
потому что речь идет обо всей истории христианства. Толстому пришлось иметь
дело с православием, - и он боролся с ним. Думается, что если бы Толстой
родился в стране католической и, таким образом, католичество воплотило бы
для него идеалы и принципы христианской церковности, то ужас его был бы еще
безмерно глубже. Ведь, конечно, в православии, даже и при былом его
государственном благополучии, еще сохранилось что-то "не от мира сего", и,
во всяком случае, в кротких и грустных чертах его есть еще этот отсвет. Но
железное католичество, со своей дисциплиной и иерархией, католичество, весь
пафос которого был направлен к торжеству Рима над Иерусалимом, было бы ему,
вероятно, ненавистно до последних пределов.

* * *