"Георгий Адамович. Литературные заметки книга 1 (1928-1931)" - читать интересную книгу автора

твердый и ясный взгляд на них есть чаще всего результат уклонения от них,
признак равнодушия и невнимания, следствие плохого чтения. Надо обладать
почти такой же внутренней силой, чтобы выдержать их воздействие и вполне
"осмыслить" его. Естественно чувствовать некоторую растерянность в суждениях
о них, естественно обнаружить в этих суждениях противоречия или неясности,
которые не удается устранить. И по крайнему моему разумению, нет никакого
стыда в этом признаться.
Поэтому ограничусь лишь разрозненными заметками о Толстом, подчеркнув
еще раз, что к этому принуждает меня сознание огромности темы.

* * *

Без споров и усилий, само собой сложилось за годы, прошедшие со смерти
Толстого, представление о его единстве. Прозрели последние слепые. Раньше
они говорили о гениальном художнике и посредственном мыслителе, толковали
что-то о "переломе" начала восьмидесятых годов, ссылались на Тургенева,
который на смертном одре умолял Толстого не бросать искусства, и всем этим
пользовались для того, чтобы отвергнуть в Толстом лучшую, важнейшую его
сущность. Кажется, с этим покончено. Единство Толстого от первых полудетских
дневников до немощно-прекрасных статей его крайней старости так несомненно,
в толстовских писаниях так разительно, что этот человек всегда думал об
одном, одним жил, над одним бился и мучился, - что по кускам принимать или
отрицать их не решится больше никто. Конечно, - перелом был. Но он не был
неожиданным или внутренне-случайным, - наоборот, его не могло не быть. Все в
Толстом ждало его и томилось им, и, может быть, иначе, но все же "как-нибудь
так", приблизительно так должны были разрешиться порывы Николеньки
Иртеньева, со мнения князя Андрея или Безухова. Как жить человеку на земле,
и что такое человеческая жизнь? Они смутно бродили вокруг этого вопроса, а
когда сознание окончательно прояснилось, то и произошел перелом.
Затем - гениальным писателем Толстой не перестал быть до последних дней
своих. Я не хочу сказать, будто он к старости не ослабел. Конечно,
подчиняясь общему закону, ослабел, - с тем оттенком благородства в иссякании
сил, который заставляет творчество ссыхаться, бледнеть, но не терять
чистоты, понижаться количественно, но не качественно. Конечно, "Воскресение"
беднее первых двух романов, - хотя и не менее глубоко. Однако "перелом" тут
ни при чем. Он даже вдохнул какие-то новые силы в Толстого - ведь в начале
восьмидесятых годов написана "Смерть Ивана Ильича". Главное же, Толстой
остается Толстым в статьях своих и всех вообще теоретических или
проповеднических писаниях, которые отчасти оттого так и неотразимы, что
оживлены великим словесным даром. Грамматика забыта, синтаксис бог знает
какой, "что" цепляется за "что" десятки раз, "который" сталкивается со
множеством других "которых", - и все-таки это - несравненный, поистине
львиный стиль, где в общем хаосе одно каким-то чудом найденное слово
"переворачивает душу". О мастерстве здесь говорим не приходится, его уже не
существует, оно перегорело, переплавилось и насквозь одухотворено. Последнее
особенно важно: ведь "стиль - это человек". Вспомните писания Достоевского в
"Дневнике писателя", такие рассеянные и мелочные по сравнению с Толстым,
вспомните Владимира Соловьева, которому как-то плохо веришь, когда он
говорит о "высочайшем", потому что мысли свои о высочайшем он излагает
уравновешенным и гладким, в меру изящным, среднеинтеллигентским языком. Или