"Георгий Адамович. Литературные заметки книга 1 (1928-1931)" - читать интересную книгу автораЗаяицкого, - хотя в нем и описывается доблестная смерть восторженного
коммуниста. Казенщину темы удалось автору окутать некоей привлекательной "дымкой". Отдел стихов занят окончанием поэмы Сельвинского "Пушторг", - вещи, над которой у нас в эмиграции много и напрасно смеялись, как над доказательством того, "до какого безобразия большевики довели поэзию". О большевистских безобразиях мы говорить здесь не будем, но о Сельвинском скажем, что он во всяком случае не чета Безыменским, Уткиным или даже Асееву. В его поэме есть блеск, движение, есть большая техническая ловкость. Это литература, а не "халтура". Нравится она или не нравится, вопрос другой. Признаюсь, мне она совершенно не нравится. Дальше идут мелочи: Ольга Форш все еще пережевывает свои прошлогодние парижские впечатления; Роман Гуль делится впечатлениями тунисскими; Родион Акульшин рассказывает о современной русской деревне, - и хорошо рассказывает; С. Злобин не столь удачно повествует о Башкирии. Д. Тальников в "Литературных заметках" толкует что-то до крайности непонятное о живом человеке в искусстве и о причинах, почему живой человек теперешним нашим писателям плохо удается. Вот и все. Повторю то, с чего начал: отдельные вещи в любом советском журнале попадаются прекрасные, в "Красной нови" чаще, чем в других; рядом встречаются вещи ужасающие. Но "журнала" собственно нет, - а если что и образует фон его, то лишь плоские статейки и нравоучительные рассказы, сбивающиеся в одно целое и как будто предназначенные для детей среднего возраста. Чуть кто поталантливее, - и сразу же кажется, что залетел он в чуждые ему области, "как беззаконная комета". ТОЛСТОЙ Мир празднует столетие Льва Толстого, и к этому дню хочется собрать свои мысли о нем, подвести итог им. Но трудно это сделать. Едва ли возможно даже. Чем сильнее задело нас явление, чем неотступнее оно следует за нами в движениях нашей внутренней жизни, чем настойчивей и чаще мы о нем думаем, тем безнадежнее попытки "резюмировать" свои впечатления и суждения о нем. Помимо того, бывает такой нравственный или художественный уровень, который еще больше затрудняет дело. О Пушкине или о Толстом, например, невозможно "сказать несколько слов", и самое желание это звучит невыносимо претенциозно. Можно написать статью о стихотворной технике Пушкина или об источниках его творчества, можно привести в связь суждения о какой-нибудь из сторон писаний Толстого, т. е. разбить живое целое и под микроскопом рассмотреть одну из его частей, но написать короткую статью о Пушкине или Толстом "вообще" - нельзя без сознания, что делаешь что-то ничем неоправданное и в легкомыслии своем почти оскорбительное. Как бы к такой статье ни готовиться и сколько бы ее ни вынашивать, всегда будет казаться, что так, с налету, "с кондачка", касаешься чувств и мыслей, которым другие отдали всю жизнь, и какую жизнь! Да и не только казаться будет это: Пушкин или Толстой, вторгаясь в нашу душу, не только обогащают ее впечатлениями, но и раздробляют, распыляют ее; ведь подлинное чтение есть всегда как бы столкновение двух сознаний, и слабейшее неизбежно выходит помятым их этой схватки. Поэтому цельное и стройное представление о Толстом или Пушкине, |
|
|