"Георгий Адамович. Литературные заметки Книга 2 (1932-1933)" - читать интересную книгу автора

"глаз", нужно чутье - органической же связи все равно не добиться. А чутья у
Сирина много. Еще больше - умения писать так, как будто все у него льется
само собой, с мастерской непринужденностью, с редким блеском... Не буду,
однако, касаться темы о "Сирине вообще", оставлю ее для отдельной статьи.
Тема заслуживает статьи: это, во всяком случае, - вне сомнений. О "Подвиге"
скажу только, что в этом романе, - по сравнению с "Защитой Лужина" и, в
особенности, более ранними вещами, - видна работа автора над стилем: реже
сделались метафоры, точнее и скромнее стали сравнения, уменьшилось вообще
количество эффектов... Осталось только пристрастие к особо "кряжистым"
словечкам, которым, очевидно, надлежит придать языку некую черноземную
сочность и полнокровность. Надо надеяться, что рано или поздно Сирин
разлюбит и их.
"Злая вечность" Георгия Пескова помещена в одной книжке с "Подвигом"
как будто для контраста. Действительно, контраст разительный... Даже
странным кажется, что в одно время и в приблизительно однородной среде
появляются вещи настолько во всем противоположные. Песков и его повесть -
полностью еще в старых русских проклятых вопросах: о Боге, о вечности, о
грехе, о смерти... Влияние Достоевского заметно даже в интонациях некоторых
фраз (например: "с мыслью о смерти примириться нельзя, князь!" - так и
кажется, что в ответ "тихо улыбается" князь Мышкин). Нельзя назвать "Злую
вечность" выдающимся художественным произведением: герои повести больше
разговаривают, чем живут... Но зато разговоры они ведут живые. Все это,
конечно, уже было сказано. И не раз. Но важно ведь не то, чтобы человек
непременно думал о чем-либо новом, а чтобы он о старом и неразрешенном думал
так, как будто оно, это старое и неразрешенное, впервые именно ему и
представилось. Кто упрекнет Георгия Пескова в элементарности размышлений,
должен бы иметь в виду, что его герои бродят вокруг да около таких вопросов,
которые в ответ только две-три простейшие догадки и допускают.
"Гремучий родник" Скобцова-Кондратьева, может быть, и представляет
ценность с точки зрения бытовой или этнографической. Не знаю. Но к
литературе это произведение имеет отношение более чем отдаленное. Надо
полагать, что в качестве бытового документа ему и дано место в "Современных
записках". Иное объяснению помещению "Гремучего родника" в журнале
разборчивом и труднодоступном для писателей, не обладающих "именем", - найти
трудно.
О "Воспоминаниях" А.Л. Толстой мне уже приходилось высказываться. Они
по-прежнему в высшей степени интересны. После появления первых глав этих
мемуаров многие сомневались: стоило ли, следовало ли все это извлекать на
белый свет? Не лучше ли было бы подождать? Думаю, что мало-помалу эти
сомнения рассеиваются: то, что Александра Львовна пишет, слишком важно для
понимания ее отца и атмосферы, в которой он жил. Это, конечно, только
свидетельство - не более. Пожалуй, это даже чуть-чуть одностороннее
свидетельство. Но уж если дело о Льве Толстом и его жене привлекло к себе
внимание всего мира, если в деле этом каждый считает нужным сказать свое
мнение, - иногда совершенно вздорное, - надо было выслушать и Александру
Львовну.
Есть замечательные вещи в отделе статей. В частности, - "Назаретские
будни" Мережковского. Судя по этой главе, "Иисус Неизвестный" будет лучшей
книгой писателя. Едва ли и могло быть иначе: к этой книге Мережковский, в
сущности, шел всю жизнь, всю жизнь готовился к ней. В "Назаретских буднях"