"Елена Афанасьева. Колодец в небо" - читать интересную книгу автора

конечно, не назвала.
- Асеев! - произнесла девушка и с еще большим уважением добавила: -
Маяковского друг.
Не слишком внимая спускам поэтов с разных этажей, я принялась
разглядывать зал, набитый, как трамвай № 14, идущий в шесть вечера с
Разгуляя на Самотеку. Рубашки, шитые по вороту цветастой тесьмой,
размахайки, москвошвеевские толстовки, блузки и грубые пиджачки на тоненьких
девичьих плечах. Настороженные рты, блестящие глаза, прижатые к подбородку
руки, готовые и аплодировать, и качать любого понравившегося оратора, если в
этой давке хоть кого-то можно было качать.
Сидящий возле моих ног рябенький юноша строчил в блокноте репортаж с
этого диспута. Через его голову с давно не мытыми и не стриженными волосами
я могла разобрать коряво, но разборчиво записанное карандашом изречение:
"Только наше великое время могло породить такую прекрасную, чуткую,
сердечную толпу, заполняющую скамьи подобных литературно-общественных
диспутов!" Странно, И.М. рассказывала, что толпа на литературных диспутах в
Петербурге, на которые бегала и беременная мною мамочка, была куда как
чутка, сердечна и прекрасна.
Впрочем, извинительно. Юноша этот ту толпу мог и не знать. Нет,
правильнее сказать - "знать и не мог". Для него прекрасна и эта толпа. Она и
мне, быть может, казалась бы вполне прекрасной, если б на меня сзади так не
напирала грудастая рабфаковка в красной косынке. От прикосновений ее полной
пружинящей груди к моей спине мне отчего-то становилось не по себе.
Сменивший Асеева на трибуне куцеватый мужичок уже вовсю разносил роман
Эренбурга, который в прошлом году печатался в нашем журнале. Завредакцией
Регинин разрешил мне тогда брать домой лишние номера. И, отыскивая в так
называемом "возврате" - не распроданных остатках тиражей - журнальные книжки
с продолжением романа Эренбурга "В Проточном переулке", я относила их И.М.
Ильза Михайловна читала с увлечением, но упрекала автора за излишнее
следованием новым веяниям, без которых роман, "право, был бы куда как
лучше". Теперь же куцеватый критик, задыхаясь, вопил из президиума:
- Роман о серых мещанских буднях одного переулка, где живут "бывшие"
люди, не может отражать всей грандиозности нашей эпохи, всех намеченных
задач формирования нового человека! Что у Эренбурга в наличии? Интриги?
Зависть ничтожных героев? Их, с позволения сказать, любовь...
- Не "с позволения сказать", а именно любовь! - оборвал куцеватого
Кольцов, знаменитый редактор "Огонька", которого я видела несколько дней
назад, когда относила на Страстной пакет из "Макиза". - И потом, гражданин
хороший, вы, наверное, не будете спорить с Бухариным!
- С Бухариным я спорить не буду! - перепуганно дернул плечами
куцеватый.
- А Бухарин писал: "Эренбург не коммунист и не очень шибко верит в
грядущий порядок вещей и не особенно страстно его желает..." Но книга
получилась "веселая, интересная, увлекательная и умная".
Дальше в бой ринулся Федорцов, который только и ждал, чтобы возразить
Кольцову.
- Это Бухарин про "Хулио Хуренито" писал, а не про новый роман
Эренбурга! Идеологически чуждая мещанская среда, воспевание порочной
бытовухи, засоряющее головы молодого поколения на нынешнем этапе должны
восприниматься как идеологическая диверсия и угроза делу социалистического