"Елена Афанасьева. Колодец в небо" - читать интересную книгу автора

армия", в которую должен был ездить отец; повязка через лицо папиного брата
Владимира, который лишился глаза под Скулянами; набивающая содранную с
подушки наволочку маминым бельем и платьем пьяная кухарка Анфиса, кричащая,
что "таперича опосля революции все кругом обчее".
В эту же квартиру мы приехали из Петрограда в 1918-м. С мамочкой. Уже
без отца.
Родственники отца с неровней никогда не общались, и после гибели папы в
январе 1917 года в Петрограде мы остались одни. На что юная женщина и
маленькая девочка одни прожили почти два года, и не представляю. В конце
1918-го, спустившись из своей уже "уплотненной" квартиры в кишащий крысами
подвал нашего дома на Почтамтской, мама не нашла там закупленных с осени
дров. Спешащий на заседание какого-то жилищного комитета бывший швейцар
пробурчал, что "дрова национализированы на нужды молодой советской
республики". Тогда впервые за два года мама села прямо на парадной лестнице
и заплакала. Потом собрала маленький чемоданчик ("С большим точно ограбят, а
так, может, Бог милует, и пронесет!") и ночью через весь город повела меня
на вокзал. С тех пор ни в Петрограде, ни в Ленинграде я не была. В памяти
остались лишь отливающий золотом в ночном небе купол Исаакиевского собора,
совершенно темный Невский проспект, выбивающий слезы ветер и едва различимое
возле моего закутанного в капор и платок уха бормотание - ветра? мамы? -
"Ничего! Ничего, Иринушка! Потерпи! Скоро все образуется. Скоро. Скоро..."
Мамочка моя - тоже Ирина, в ее честь и назвал меня отец - была сиротой.
Когда и что случилось с моими бабушкой и дедушкой и отчего их единственная
дочка шести лет осталась без родителей, я так и не узнала. Мамочка не любила
об этом говорить, замолкала, а я не спрашивала, боялась ее расстраивать.
Приютившие мамочку в доме на Большой Охте дальние родственники сбыли девочку
с рук, едва, окончив гимназию, мама поступила учиться на Бестужевские курсы.
Дальше ей пришлось заботиться о себе самой. На небольшое выделяемое
опекунами пособие снимать самую дешевенькую комнатку в пансионе дородной
немки мадам Пфуль на углу Третьей линии и Большого проспекта и частными
уроками зарабатывать себе на жизнь. Осенью того, тысяча девятьсот седьмого
года заработать себе на жизнь уроками было трудно, но можно, осенью тысяча
девятьсот восемнадцатого - нельзя.
Как и бесконечное множество девушек в том тысяча девятьсот седьмом
году, мамочка сочиняла стихи. Несколько перевязанных лентой исписанных ее
убористым почерком толстых тетрадок лежали теперь в глубине огромного буфета
в моей крохотной комнатке. И я почти не могла их читать - мне все казалось,
я делаю что-то неприличное, будто в замочную скважину подглядываю за юной
мамочкой.
Хороши или плохи были ее стихи - не знаю. Ильза Михайловна до сих пор
уверена, что не встреть матушка моего отца, она могла бы стать вровень с
самой Ахматовой. Ильза знала Ахматову с тех пор, как Аня Горенко училась в
той же Царскосельской женской гимназии, а их матушки ездили в гости друг к
другу на чай. Уже после окончания гимназии Ильза встретила Анну Андреевну в
Петербурге, куда несколько раз в год, оставив мужа в Москве, уезжала
"проветриться", и вместе с давней знакомой стала хаживать на поэтические
вечера и прочие "богемные" сборища. На одном из вечеров в большом зале
Тенишевского училища Ильза и встретила юную девочку - мою маму, которую
привел на вечер Володенька Нарбут, ее сосед по пансиону мадам Пфуль.
Ильза Михайловна потом говорила, что мама моя, верно, нравилась тому