"Анатолий Афанасьев. На службе у олигарха" - читать интересную книгу автора

собственные подвиги.
Я встретился с ним в пору, когда он был уже крутым патриотом. Всё, что
ни делал, делал для будущего России. Цитировал Маяковского: дескать, кроме
свежевымытой сорочки ему лично ничего не надо. Подумав, добавлял: ну, ещё
две-три сочные девки в постели. Без этого, Витя, не могу, уж прости
старика... В сорок три года прошёл обряд крещения и с тех пор ни одного
самого занюханного казино не открыл без батюшкиного благословения. Батюшка у
него был свой, не московский, выписал его из Киева. Отец Василий. О нём речь
впереди.
В суждениях Оболдуев был предельно независим. Взять того же
Маяковского. Приличные люди в высшем обществе, коли нападала охота козырнуть
образованностью, давно называли другие имена - Маринину, Дашкову,
Жванецкого, на худой конец Приставкина или Сорокина, Леонид Фомич же
оставался верен юношеской привязанности. Некоторые его неожиданные
высказывания просто-таки меня пугали, граничили с кощунством. "Бухенвальда
на него, на суку, нету", - говорил о знакомом банкире, перебежавшем ему
дорогу. Или: "Если судить по уровню дебилизма, американосы намного
превосходят руссиян". Или: "Товарищ Сталин - гениальный политик, прав
Черчилль. Поэтому пигмеи его и мёртвого до сих пор кусают за пятки". Он
уважал не только Сталина, но и Горби, над которым добродушно посмеивался.
Дескать, из колхозников, из трактористов, с оловянным лбом, а вон куда
шагнул - прямо в светлое рыночное завтра.
Со мной он разговаривал покровительственно, как и со всеми остальными,
но без хамства. Ему нравилось, что я записываю каждое его высказывание. И
вся затея с книгой была, как я понял, выстрадана давно, тут Владик не
соврал. Постепенно мы немного сблизились, но не до такой степени, чтобы я
мог задавать вопросы без разбора. Язычок придерживал и, к примеру, о том,
почему выбор пал на меня и чем объясняли свой отказ некоторые другие
литераторы (вместе с забитым драматургом), спросить не решался. В сущности,
я вёл себя как проститутка, как продажный независимый журналист; к моему
собственному удивлению, это оказалось легче лёгкого, даже доставляло
неизвестное мне дотоле удовольствие. Особенно остро это я ощутил, когда
Оболдуев выдал аванс. У себя в офисе молча достал из ящика стола конверт и
не то чтобы швырнул, а эдак небрежно передвинул по полированной поверхности
стола. Я сказал: "Спасибо большое!" - и спрятал конверт в кейс. В машине
пересчитал - три тысячи долларов. За что - не знаю. Вероятно, в счёт
обещанной ежемесячной зарплаты. Я старался во всём угодить, умело, именно
как телевизионная шлюха, строил восхищённые рожи и старательно подбирал
выражения, с таким прицелом, чтобы любое можно было расценить как хотя бы
небольшой, но искренний комплимент. По нему нельзя было угадать, клевал он
или нет. Но, повторяю, не хамил, как прочей обслуге. У него в центральном
офисе работало больше ста человек, и никого из них Оболдуев, кажется, не
считал полноценным человеческим существом. Хамство заключалось не только в
высокомерном тоне или грубых издёвках - он заходил значительно дальше.
Как-то на моих глазах пинком выкинул из лифта замешкавшегося пожилого
господинчика в роговых очёчках, по виду сущего профессора. Оплеухи раздавал
направо и налево, не считаясь ни с полом, ни с возрастом, поэтому офисная
челядь старалась держаться на расстоянии. Я ловил себя на том, что в
принципе разделяю его отношение ко всем этим говорливо-пугливым
менеджерам-пиарщикам, с той разницей, что ни при какой погоде не смог бы