"Валерий Аграновский. Вторая древнейшая. Беседы о журналистике" - читать интересную книгу автора

возраст допускает к теме, не боясь уже болячек. Называю жизнь (шутя)
единственной болезнью, имеющей неизбежный летальный исход. Ушла молодость.
То время, когда герой одного моего материала по имени "Маша-Москва", весь
татуированный и отсидевший из своих тридцати четырех лет семнадцать, говорил
мне: "Не волнуйся, Валера (голос с хрипотцой), у тебя вся жизнь спереди!"
Теперь я могу уверенно сказать, что у меня вся жизнь "взади". То есть
отношусь к смерти спокойно. Мечтаю лишь о том, чтоб была легкой, коль
неизбежна. Не один я такой умный, и великие утверждали: желайте себе не
легкой жизни, а легкой смерти.
Так вот, представьте, что мы не сели в "Шереметьево". Сковырнулись.
Останки расфасовали по гробам. Выдали родственникам. И осталась от меня
мыльница с запиской. И, конечно, родился бы миф о самом мужественном и
смелом человеке, который сумел до конца сохранить лицо. Но была ли в этом
правда? Нет, не мужественным я был, а успокаивающим своих близких. Обычно
мы, узнавая о смерти родных и знакомых, страдаем сознанием: как они умирали?
Мучались? Плакали? Больно им было? В сознании или мгновенно? В записке моей
было сказано (напоминаю): "Я совершенно спокоен". Пусть думают, что я
спокоен (хотя боялся), что не трясся (хотя трясся), что не умирал раньше
смерти от страха (хотя умирал!). Для того и писал записку, чтобы родным было
легче так представлять себе гибель отца и мужа, брата и сына. Храни их,
Господи!
Помню, когда погибли космонавты Волков, Добровольский и Пацаев из-за
разгерметизации капсулы, опускающей их на землю, говорили, что они прожили
четырнадцать секунд, прежде чем закипела кровь. Я несколько раз, будучи
человеком впечатлительным, пытался ощутить то, что ощущали они в эти
четырнадцать секунд. И считал, и оказалось, что эти секунды - целая
вечность, и уже с середины счета я начинал торопиться, желая ускорить
смерть, чтобы не мучиться ее сознанием. Самое трудное - это последние три
секунды, когда мозг еще не принял смерть, а сердце уже знает об этом:
сколько еще успевает передумать человек за эту вечную и мучительную не
смерть еще, но и уже не жизнь. И, бывало, глядя со своего тринадцатого этажа
на землю и угадывая время полета, понимаешь: последние секунды - самые
долгие в жизни.
Наверное, умирать всем и всегда трудно. Говорят, что молодые,
сочувствуя умершим старикам, утверждают: зато они избавили себя от огромного
количества болезней, сопутствующих старости: от инсульта, инфаркта, аденомы
простаты, бронхиальной астмы, склероза, мигрени, бессонницы и несть им
числа. Что касается лично меня, то мечтаю умереть во сне: все знают, что
меня нет, а я - единственный в мире, кто не знает и никогда об этом не
узнает.
Блистательный вариант!
Два французских слова: "репутация" и "реноме" по сути одинаковы, на
русский переводятся как "сложившееся в обществе мнение о качествах,
достоинствах и недостатках кого-либо". Спрашивается: какое мнение сложилось
обо мне, если бы пришлось обществу увидеть записку из моей мыльницы? Была бы
она достаточна для рождения общего мнения - и какого? Впрочем, из чего
только не умеют в наше странное время "раскручивать" бездарей и невежд (хоть
в политике, хоть на эстраде), и героев, и звезд, и целителей-мимов любой
величины. Были бы деньги и чье-то желание. Нет уж, порядочному человеку не
нужна "раскрутка": быть собой - самое великое счастье в жизнь. И совесть