"Валерий Аграновский. Вторая древнейшая. Беседы о журналистике" - читать интересную книгу автора

И вот, представьте, в первый момент, когда нас в полете настигла беда,
способная для всех обернуться трагедией, я подумал прежде всего о своем
ручном багаже: избавлюсь ли я от таможни, или все же придется идти через нее
и пограничника? Чушь какая-то! - даже всласть насладиться опасностью для
жизни или для свободы они мне не позволили, конкурируя между собой:
Солженицын и катастрофа. Так было со мной до самой Москвы, словно в турецкой
бане, где ледяная вода чередуется с кипятком: то озноб, то испарина.
К несчастью, для молодого читателя мои тогдашние переживания непонятны:
возможно, это и есть главное завоевание нынешней демократии; других
завоеваний и преимуществ я лично пока не знаю. Зато могу с уверенностью
сказать: мы, "советские", были рождены системой не для жизни, а для того,
чтобы из нас делали гвозди.
Стюардессы между тем уже предложили пассажирам готовиться к ужину. Как
и все, я разложил перед собой столик, позволил поставить поднос с какой-то
едой, но не смог к ней прикоснуться. Полагаю, что и экипаж сделал то же,
хотя, возможно, нервы у пилотов и штурмана были покрепче моих. "Что с вами"?
- недоуменный вопрос в глазах Саввы Тимофеевича. Но что я мог ответить? Мне
уже давно стала невыносима ситуация не столько физически, сколько морально.
Но облегчение могло бы прийти от чьего-то сопереживания, и ноша, непосильная
мне одному, разложилась бы на многие плечи. Но даже коллегам по делегации я
не имел права что-то сказать!
Вид пассажиров, мирно беседующих, дремавших, читающих, а теперь уже
безмятежно жующих, меня не только не раздражал, а наоборот, вселял надежду
на то, что все происходящее - мой кошмарный сон: ведь если они не спят,
значит, сплю я. Мои мрачные предчувствия тоже имеют "сонное" происхождение,
тем более что дома остались жена и маленькая Анечка, которой было всего три
месяца. Кто-то нарочно все это мне подстроил: испытание на прочность, забава
сатаны? Мудрость и целесообразность природы? Воспоминания о дочери стали
самым острым моим ощущением: неужели новая жизнь действительно возникает,
как бы компенсируя чью-то уходящую? И факт: старые листья уступают молодым
побегам. (Кстати, когда уже взрослая Анна ждала Настеньку, я вновь подумал о
том, что именно мне следует подстраховать благополучность прихода внучки
своим "опадением" с древа жизни).
Таким был примерно хоровод мыслей, не отпускавший меня ни на мгновение
все долгие часы полета. "Что с вами?" Я загадочно ответил: "Дай Бог, Савва
Тимофеевич, чтобы пришло время, когда я смогу признаться вам, где остался
мой аппетит!", не удержался, принял-таки одного достойного человека в
сообщники, не раскрыв, правда, ему тайны "ордена потерпевших крушение".
Внизу неожиданно появилась Москва: глянул в иллюминатор, а там все
пространство до горизонта пылает.
"Бриллиантовые пригоршни огней" и прочую бижутерию я решительно
опускаю: Москва под нами вызвала у меня не радостное возбуждение, как у всех
нормальных пассажиров, а нервозное ожидание рискованной посадки и
учащенность сердцебиения.
А дальше, простите, не до лирики: ограничусь протокольной констатацией
событий. Как только загорелись в салоне таблички о курении и ремнях, я
поднялся и в последний раз сунулся к пилотам: "На пузо?" - "Проследите,
чтобы закрепились, вы же знаете". Я знал: при "вынужденной" главную
опасность пассажирам доставляют они себе сами. Начнут, как бочки, летать по
салону, калеча и калечась. Пошел на свое место. По дороге итальянцев