"Валерий Аграновский. Вторая древнейшая. Беседы о журналистике" - читать интересную книгу автора

как? Выработав, как принято, керосин, не оставив даже пары? Но умеет ли
"ИЛ-62" планировать? Не свалится ли в пике? Или все же оставить топливо в
баках? Ни одного ответа на эти вопросы...
Командир дал команду, штурман связался с Москвой. Москва выслушала
короткий доклад о нашей ситуации. Командир попросил руководство решить
главный вопрос: лететь ли домой или, выработав горючее над Римом, тут же
запросить вынужденную посадку на известную в мире специальную аварийную
полосу, которая поливается снизу на всем протяжении мощной стру╦й воды. Мы
могли рискнуть сесть на пузо, но как бы в озеро, надеясь на то, что вода
спасет самолет от загорания при трении.
Москва попросила у экипажа время на обсуждение.
Командир показал мне глазами, чтобы я шел в салон. Я и сам понимал, что
страшнее паники в самолете, попавшем в беду, может быть только сама гибель.
Вернулся в салон. Пока возвращался, как и должно быть в таких случаях, я
подумал не словами, а ощущениями, понимая, что потом (если "потом" все же
будет) ощущения обретут словесную плоть.
Сел на свое место. Вокруг были спокойные и безмятежные люди, счастливые
(как думал я) только тем, что пока ничего не знают. Мои коллеги о чем-то
переговаривались. Савва Тимофеевич скоро задремал, не выпуская книжку из
рук. Уже появились стюардессы, предлагая питье: минеральная и сладкая вода.
Предупредили, что через час будет готов ужин. О каком ужине они говорят, с
ума посходили. Бред какой-то. Куда девать себя и что делать, я не знал. Ни
читать, ни говорить, ни думать. О чем думать: о будущем? Но какое ждет всех
нас будущее, если все решится самое позднее через три часа?
Вышел второй пилот - красавец, блондин с киноулыбкой, прошел по салону,
проверяя обстановку, убедился: полный покой. На обратном пути в кабину
нагнулся надо мной, сказал коротко: "Летим домой".
Вот так. Москва разрешила ситуацию не в пользу людей, а в пользу
коммерции и престижа страны Советов: зачем совершать вынужденную посадку в
Риме на глазах у всего мира и спасаться, если можно тихо корежиться у себя в
"Шереметьево"? То была замечательная пора нашей заклеенной жизни: без
тонущих пароходов, без сходящих с рельсов поездов, без взрывающихся атомных
реакторов, без эпидемий сибирской язвы, без наркомании и проституции, без
терпящих катастрофу самолетов, даже без отделов "происшествий" в центральных
и периферийных газетах; а на кладбищах все спокойненько...
И вдруг я внезапно подумал, что зато избавлюсь теперь от необходимости
проходить таможенный досмотр: мы просто сковырнемся, и на этом все будет
кончено. Странно сегодня вспоминать те безумные мысли, но - видит Бог! - как
замечательно лететь в Москву, не терзаясь испепеляющим страхом за некий
груз, с которым тебя "застукали" пограничники. Впрочем, так и было: в сетке
над моим креслом в салоне лежала фирменная аэрофлотская синяя сумка. А в
сумке была большая кондитерская коробка, перевязанная шелковой лентой с
бантиком. Ее содержание и терзало мое сердце.
Контрабанда: наркотики, динамит, газовые пистолеты, сильнодействующие
яды? Право, вы не пожалеете, если я прерву воспоминания об одних
переживаниях и перейду к изложению других. При этом вы почувствуете аромат
той нашей искореженной психологии, в которой сами и убедитесь, если
пожелаете.
Сейчас мы, совершив своеобразный оверштаг, оставим борт самолета, пока
он продолжает лететь в Москву, и вернемся в Рим, в первый день пребывания