"Белла Ахмадулина. Много собак и собака " - читать интересную книгу автора

неженка - по собственной одаренности, по причуде крови, заблудшей в том
месте судьбы, где собак нежить некому. Успел ли он поразить Ингурку красотой
оперения, усиленной восходом, - Шелапутов не знал, потому что проснулся
поздно. Сад уже оттаял и сверкал, а Шелапутов все робел появиться на
хозяйской половине. Это живое чувство опять соотносило его с забытой
действительностью, с ее привычным и когда-то любимым уютом.
Вопреки его опасениям, мадам Одетта, хоть и посмотрела на него очень
внимательно, была легка и мила и предложила ему кофе. Шелапутов, подчеркнуто
чуравшийся застольного и всякого единения, на этот раз заискивающе
согласился. Пыркин фальшивой опрометью побежал на кухню, вычурно кривляясь и
приговаривая: "Кофейник, кофейник, ау! Скорее иди сюда!" - но тут же умолк и
насупился: сегодня был его день ехать в город.
Мадам Одетта, построив подбородку грациозную подпорку из локотка и
кулачка, благоскло-нно смотрела, как Шелапутов, отвыкший от миниатюрного
предмета чашки, неловко пьет кофе. Ее губы округлялись, вытягивались,
складывались в поцелуйное рыльце для надобности гласных и согласных звуков -
их общая сумма составила фразу, дикий смысл которой вдруг ясно дошел до
сведения Шелапутова:
- Помните, у Пруста это называлось: совершить каттлею?
Он не только понял и вспомнил, но и совершенно увидел ночной Париж,
фиакр, впускающий свет и тьму фонарей, борьбу, бормотание, первое объятие
Свана и его Одетты, его жалкую победу над ее податливостью, столь
распростертой и недостижимой, возглавленной маленьким спертым умом, куда не
было доступа страдающему Свану. При этом, действительно, была повреждена
приколотая к платью орхидея, чьим именем они стали называть безымянную
безысходность между ними.
Шелапутов прекрасно приживался в вымышленных обстоятельствах и в этом
смысле был пронырливо практичен. Малым ребенком, страдая от войны и
непрерывной зимы, он повадился гулять в овальном пейзаже, врисованном в
старую синюю сахарницу. По изогнутому мостику блеклого красного кирпича,
лаская ладонью его нежный мох, он проходил над глухим водоемом, вступал в
заросли купалы на том берегу и навсегда причислил прелесть желто-зеленых
цветов в молодой зелени луга к любимым радостям детства и дальнейшей жизни.
Он возвращался туда и позже, смелея от возраста и удлиняя прогулки. Из
черемухового оврага по крутой тропинке поднимаясь на обрыв парка, увенчанный
подгнившей беседкой, видел в просвете аллеи большой, бесформенно-стройный
дом, где то и дело кто-то принимался играть на рояле, бросал и смеялся.
Целомудренный зонтик прогуливался над стриженым кустарником. Какой-то
госпо-дин, забывшись, сидел на скамье, соединив нарядную бороду и пальцы,
оплетшие набалдашник трости, недвижно глядя в невидимый объектив светлыми,
чуть хмельными глазами. Шелапутов хорошо знал этих добрых беспечных людей,
расточительных, невпопад влюбленных, томимых благородными помыслами и
неясными предчувствиями. Он, крадучись, уходил, чтобы не разбудить их и
скрыть от них, что ничего этого нет, что обожаемый кружевной ребенок,
погоняющий обруч, давно превратился в прах и тлен.
Годы спустя, незадолго до постыдного публичного обморока, затаившись в
руинах чьей-то дачи, он приспособился жить в чужеземстве настенного
гобелена. Это было вовсе беспечальное место: с крепостью домика, увитого
вечным плющом, с мельницей над сладким ручьем, с толстыми животными,
опекаемыми пастушкой, похожей на мадам Одетту, но, разумеется, не сведущей в