"Михаил Ахманов. Массажист" - читать интересную книгу автора

клиентов. Хотелось есть. С минуту, взирая на плотный поток машин и
мельтешившие на тротуарах толпы, Баглай размышлял, отправиться ли домой или
перекусить в каком-нибудь ресторанчике - благо их тут хватало, и на
Каменноостровском, и на Большом проспекте, и у набережной, где вмерзли в лед
два или три пловучих заведения, неприглядных, но с хорошей кухней. Конечно,
не такой изысканной, как у Ли Чуня в "Норе", зато неподалеку от дома и
относительно тихих, без пьяной публики и баб.
Все еще оставаясь в нерешительности, он добрел до Каменностровского
моста, огляделся, увидел баржу с вывеской "Парус", понюхал воздух и решил,
что пахнет вроде бы приятно и даже романтично. А заведение напоминает
флибустьерский бриг... Можно вообразить, что там запрятаны сокровища,
награбленные по семи морям и трем океанам... Пусть не китайские вазы эпохи
Мин, не канделябры с итальянскими картинами, а расписные блюда - лишь для
почетных гостей, для тех, кому подаются жареный лебедь, паштет из оленины и
севрюжий бок... Он представил себе эти блюда, снежно-белые, с золоченой
каймой, с гербами, вензелями и узорами, точь-в-точь такие, как недоступный
императорский фарфор из Эрмитажа, и ноги сами понесли его вперед. Дверь
распахнулась перед ним, в привычном поклоне согнулся швейцар, запахи вкусной
еды защекотали ноздри, и, будто стараясь взбодрить их и сделать еще
соблазнительней, зазвучала тихая мелодия. Такая же тихая и нежная, как в
кабинетах "Дианы", Шопен или Брамс, Моцарт или рыдания Сен Санса по
умирающим лебедям.
К музыке Баглай был равнодушен, но запах оценил.


* * *

Домой он отправился заполночь, шел дворами, чтоб сократить дорогу, и с
мрачным видом прикидывал, насколько его обчистили в "Парусе". Императорских
сервизов там, конечно, не нашлось, равно как и жареных лебедей, но был
шашлык, вполне приличный, из молодой баранины, не застревавшей в зубах, были
салат "оливье" и рыбное ассорти, мягкий лаваш и зелень, и настоящее
грузинское вино тбилисского разлива. Баглай, чтобы взбодриться, взял
бутылку. Вино он любил и разбирался в нем, предпочитая крепким напиткам, а
из последних мог опрокинуть рюмку водки, но лишь одну и для того, чтоб в
обществе не слишком выделяться. А вот коньяк не терпел, тошнило его от
коньяка, от вида его и от запаха, а больше - от воспоминаний: дед, как
всякий большой чиновник, без коньяка к столу не садился. Пил он в меру, не
хмелел, мог повеселить собутыльников, и где-нибудь в других местах, где
праздновались спортивные победы, его считали компанейским человеком. Но дома
он пил и угрюмо посматривал на внука, припоминая все его шалости и
проступки, с самого главного и основного - что внук вообще народился на
свет. И зачастую это кончалось неважно: как минимум, оплеухами, а то и
ремнем.
В "Парусе" Баглай оставил сотен пять, что в пересчете на валюту было не
так уж много, не больше двадцати долларов. Один сеанс, мелькнула мысль;
вполне приемлемо, если учесть, что сеанс - это сорок минут, а с шашлыком,
салатом и вином он развлекался часика три и думал о приятном - не о
костлявых или заплывших жиром спинах, а о камнях, мерцавших в глубине
черешинских шкафов. Правда, в десять настроение ему подпортили: метрдотель