"Михаил Ахманов. Массажист" - читать интересную книгу автора

своей либо увечьем, а в оптимальном случае - неизбывной злобой, какую питают
неудачники к счастливцам. Злобы же в Баглае и так хватало, но это
начальникам нравилось. Какой боец растет!
Так что загремел бы он в Афганистан, если б не счастливый случай. Кроме
стрельбы и прыжков с парашютом, курс подготовки включал неотложную помощь -
обращение с аптечкой, перевязка ран, врачевание ушибов и растяжений, массаж
и самомассаж. Занятия эти велись медицинским майором с нерусской фамилией
Шульман; но, будто искупая этот грех, был он заботлив и вежлив, и даже в
какой-то степени добр - насколько доброта уместна в ВДВ. Баглай, проявивший
внезапные способности к массажу и к медицине вообще, быстро попал у Шульмана
в любимчики, что отразилось на его карьере самым благотворным образом.
Приехали в часть генералы, из Ленинграда, с инспекцией; собственно,
инспектором был один, а другой - вроде его приятель, но тоже двухзвездный
генерал под шестьдесят, в штанах с лампасами и с орденской колодкой в две
ладони. Генералам, по армейскому обычаю, накрыли стол, а до того попарили в
бане, и стала та баня баглаевым звездным часом. Шульман, то ли по доброте,
то ли желая выслужиться, упомянул, что есть-де в части солдатик-массажист,
какого не стыдно подпустить к генеральским спинам - ну, и подпустили.
Старания Баглая так понравились инспектору, что тот заметил: такой талант не
должен пропадать, под парашютом болтаться и рыскать по горам - а значит,
место ему не в Афгане, а в спорткоманде округа. Что и свершилось через
неделю; так что Баглай дослуживал в Питере, массируя мышцы армейским
штангистам, борцам и бегунам.
Отслужив, он вернулся в Москву, но не в квартиру деда, а в комнату в
коммуналке на Старом Арбате, которую по своим связям выхлопотал Захар Ильич.
Дом стоял в центре, комната была большой, просторной, на два окна, соседи -
приличными и пожилыми, однако Баглай не остался в Москве, а поменял
столичную жилплощадь на крохотную лениградскую квартирку. Была она
полуподвальной и сырой, холодной, как могила, без всяких излишеств, за
исключением необходимых, зато на Петроградской стороне. Баглая неудобства не
смущали; главное - убраться от родных, уехать из столицы. И он уехал.
Навсегда.
Вниманием ему не докучали. Адрес свой, ни прежний, ни нынешний, он не
давал, и мать писала иногда на главпочтамт; затем, в конце девяностого,
проклюнулся отчим - сообщил о похоронах матери, с намеком, что не худо бы
Баглаю появиться и проводить усопшую в последний путь. Но письмо пролежало
на почте две недели, мать проводили без Баглая, и он был этому рад. Горя он
не испытывал и о матери не вспоминал; помнил лишь раздраженную женщину с
вечно злыми глазами.
...Он поднялся, быстрым движением облизал губы, подошел к секретеру из
тикового дерева и выдвинул ящичек, где хранились лупы в латунных и бронзовых
оправах. Затем приблизился к картине Гварди, поднялся на носки и стал
рассматривать пейзаж - то его место, где маленькая гондола, покинув
улицу-канал, плыла в сияющий простор лагуны. Гондольер стоял на носу
суденышка, а на корме сидела дама в роскошном зеленоватом платье, и хоть ее
фигурка и лицо были совсем крохотными, Баглаю почудилось в них что-то
знакомое. Черты Виктории? А может, матери? Такой, какой она была лет в
тридцать?
С минуту он размышлял о матери и о Вике Лесневской, а также о том, кем
могла бы стать для него Виктория - да вот не станет, в силу множества причин