"Михаил Ахманов. Массажист" - читать интересную книгу автора

поймет, и старым полотнам лучше храниться у понимающих людей. То есть у
настоящих живописцев. Такой человек повесит Пуссена в студии и будет глядеть
на него, любуясь и вдохновляясь; а если не один Пуссен висит, а, скажем,
Фрагонар с Констеблом, то вдохновения втрое больше. Разве не так, Ян
Глебович?
Глухов поддакивал и хмыкал, загадочно щурился и намекал, что в студии у
него попросторнее, чем в квартире, и есть там диван, удобный для массажных
процедур, но вообще-то мастерская и квартира - рядом; собственно, одно
помещение в кооперативе для художников, что в Озерках. Далековато, зато
просторно, есть где картины развесить, и собственные, и друзей-приятелей, и
Фрагонара с Констеблом - если, конечно, такая удача вдруг в руки придет.
Может, уже и пришла... Есть у него безымянный пейзаж, никем не подписан, но
точно Франция, семнадцатый век, и по манере письма - Лоррен... Великий,
кстати, пейзажист! Любил писать морские гавани... И чтоб их солнце озаряло,
и золотая дымка солнечных лучей просвечивала сквозь корабельные мачты или
развалины греческих храмов... Очень, очень живописно!
Так они морочили друг друга, но с каждым визитом Ян Глебович ощущал все
ясней и ясней, что превращается в объект охоты, в дичь, которую стремятся
обложить со всех сторон и ощипать, а чтоб не трепыхалась, взять за глотку и
прикончить. С помощью тибетский мазей или же метода шу-и, о коем поминал
Тагаров...
Но этот конец лишь маячил в будущем, а вот массажист был в настоящем. И
оставался неуязвим.
Тут намечалось противоречие между Законом и Справедливостью, ибо Закон
гласил: не пойман - значит, не вор. Поймать же способами дозволенными и
законными не представлялось возможным, и Глухов, будучи реалистом, на этот
счет иллюзий не питал. Ордер на обыск, ввиду отсутствия улик, оставался
голубой мечтой, а в результате самовольных действий все улики считались бы
полученными незаконно и шли по цене дырок от бубликов. Правда, поводы, чтобы
вломиться в баглаеву квартиру, могли быть иными, не связанными с
убийствами - наркотики, или оружие, или причастность к Мосолову и трупу с
купчинской свалки. Но в этих грехах Баглай был явно не замешан, и
подставлять его таким путем Ян Глебович не мог. Во-первых, это было бы
элементарной подлянкой, не совместимой с его понятием о чести; а, во-вторых,
свидетельством его бессилия. Иными словами, некомпетентности и скудоумия.
Но так как Глухов ни тем, ни другим не страдал, поводы были бы
изобретены, пусть не вполне законные, но допустимые в нынешней ситуации. Он
произвел бы обыск и арест, изъял награбленное и отправил в суд на четырех
грузовиках... И что же? Награбленное стало б уворованным, поскольку главный
факт, касавшийся насильственных смертей, по-прежнему был не доказан. Закон
охранял Баглая и здесь; он, безусловно, считался бы вором, но не грабителем
и убийцей. Человеком, который при случае обирал умерших стариков... Смерть
которых являлась делом естественным и, разумеется, неизбежным; вечно не
живет никто.
Глухов не сомневался, что ни один эксперт не обвинит Баглая, ни в
преднамеренных убийствах, ни в злодейских умыслах. Тем более, что трупов не
осталось - даже Черешина кремировали и схоронили в семейной могиле на
Волковом кладбище. Какая уж тут экспертиза! Правда, был еще Тагаров, но его
рассуждения о достойных и недостойных, о чжия лаофа, абъянга и шу-и являлись
для жрецов Фемиды китайской грамотой. Или, если угодно, тибетской.