"Азиза Ахмедова. Апшеронская баллада " - читать интересную книгу автора

с папой, и с дедом, и со своими веселыми дядями...
Чьи-то руки обняли меня, прижали к себе мою голову. И я постепенно
успокоилась, перестала плакать. Это была Сейяра-муаллима. Но как не похожа
была она на ту, прежнюю, которая каждое утро, улыбаясь, звонко так, весело
говорила нам: "Здравствуйте, дети!" Она приходила к нам в класс всегда
радостная, как будто соскучилась за ночь. Глаза ее ласково улыбались, пальцы
легко касались каждого из нас, когда она проходила между партами. И
начинался новый, интересный день... А теперь на меня печально смотрели
совсем не молодые, потухшие глаза. Через многие годы я узнала, что
Азиз-муаллим и наша учительница любили друг друга. И наша учительница до
конца жизни осталась верна своей единственной любви. Она и сейчас живет
одна. В комнате у нее над книжной полкой висит портрет Азиза-муаллима.
Молодой человек в новой офицерской форме, наверно, это для нее он
сфотографировался перед отъездом. Больше никаких портретов нет у нее дома.
Сейяра-муаллима - заслуженный педагог, член комитета защиты мира республики.
И мои внуки, недавно увидев ее выступление по телевизору, с криком бросились
ко мне.
- Бабушка, скорей! Наша Сейяра-муаллима говорит!
Так уж устроена моя память: каждый человек, если он, конечно, привлек
мое внимание, запоминается какой-то чертой лица, иногда жестом, в другом
случае интонацией голоса... У меня есть подруга, по профессии отоларинголог.
Она часто забывает имена, фамилии. Но достаточно ей заглянуть больному в
горло, и она тут же вспоминает бывшего пациента. Моя подруга говорит, что у
каждого из нас свое, неповторимое строение рта, гортани. Да, да, вот у этого
с воспаленными связками вспыльчивый характер... А фамилия человека с
нехорошими миндалинами - Самедов...
Я не отоларинголог, я писатель, и моя память отбирает, фиксирует более
естественные особенности характера человека. Достаточно мне взглянуть в
глубокий колодец, чтобы эта темная пасть напомнила мне глаза бабушки. Мягкая
улыбка под густыми колючими усами - это дедушка. Тонкая, порывистая, со
сдержанным лицом человека, который носит в себе много невысказанного, это
моя мама. Время от времени в памяти моей оживают руки. Очень подвижные
пальцы орудуют спицами; руки живут своей жизнью, отдельной от глаз, слов,
настроения... Это руки Зумруд-нэнэ,[4] нашей соседки.
Как-то мама моя работала в ночную смену. Я боялась оставаться одна
дома. Старая, одинокая женщина взяла меня к себе, напоила чаем с сухариком.
Я скинула платьице и юркнула в постель. А старуха все снимала и снимала одну
юбку за другой, кофту за кофтой. На глазах она таяла, становилась тоньше,
пока не превратилась в сухонькую старуху. Когда она, кряхтя, легла рядом со
мной, я стала рассказывать ей о нашей даче, о дедушке, о черепахе... Я,
кажется, могла всю ночь вот так говорить о самом заветном. Мой бесконечный
монолог прервало вдруг спокойное похрапывание старухи. Оказывается, она
давно заснула. В окно смотрела луна, где, по моим представлениям, жил папа.
Но рассказывать вслух о луне мне теперь было почему-то неудобно. Что-то уже
поколебалось в моей наивной вере... А вот о детстве, о поре, которая
осталась во мне картинами самого безоблачного счастья, я могла говорить
бесконечно. Так лежала я, вспоминая, приткнувшись к теплому боку старухи,
пока внимание мое не привлекли странные движения ее рук. В первые минуты мне
показалось, что пальцы ее совершают какой-то странный танец. Они
подрагивали, сжимались, вытягивались, как слепые, тянулись друг к другу,