"Татьяна Ахтман. Жизнь и приключения провинциальной души " - читать интересную книгу автора

одобрительную улыбку на лице незнакомой докторши. Это происшествие стало
моим посвящением в Евы. Я совершила тогда поступок, вернее, проступок против
насилующего меня бумазеевого урода и прислуживающих ему людей, не знающих,
что есть добро и что зло. И они слепо гнали меня, а я бежала прочь, падая и
цепляясь за недосягаемые идеи - прочь...

"В человеке всё должно быть прекрасно..." - тупо зубрили коричневые
формы. Я десять лет проучилась в одном классе и знаю судьбы многих бывших
одноклассников - ни одного счастья. Позади толпа знакомых, сослуживцев,
соседей - нагромождение обломков из беспокойных лиц, напряженных глаз,
запутанных отношений, бессильных слов, изболевшихся душ, вялых мыслей и
тесных жилищ, среди которых застряли колыбели, брошенные на произвол
счастливого будущего...

Не знаю спокойного дружелюбия. Правда, был дядя Миша. Меня часто
оставляли у тёти, и я очень любила бывать у них. Мне было там легко. У тёти
Шуры было больное сердце, и мама часто спасала её, делая укол в вену и
снимая приступ. Но их отношения были мучительными. Тётя с семьёй жила в
маленькой квартирке "без удобств" - в одноэтажном муравейнике с
разномастными жилищами и лепящимися к ним пристройками, высокими заборами,
заплатами крыш, частоколом печных труб и трогательными цветочными клумбами.
В квартире у тёти было две маленькие, уютные комнаты. В одной из них стояла
этажерка с книгами и керамическими зверушками: собачками, курочками,
слониками. Тётя пекла коржики - сердечками, ромбиками, кружочками. Мне было
очень хорошо там, и до сих пор воспоминания окрашены в светло-зелёные тона.
Она была детским докторам, а её муж - бухгалтером. У него были сильные очки
и дергающиеся, стремящиеся закрыться веки. Потом я узнала, что дядя Миша был
сыном раввина, знал иврит, имел два университетских образования, считал себя
толстовцем и совершал паломничество в Ясную Поляну. Видимо, тётя не могла
простить ему непротивление убогому быту, и я слышала, как они ссорились.

Со мной дядя Миша был внимателен, добр, серьёзен - единственный, кто
видел во мне человека, и потому, должно быть, и я в минуты нашего общения
отзывалась, как человек, и в безграничной смутности моего тогдашнего
осознания жизни яркими, чёткими картинами возникают наши встречи. Помню
счастье нашей прогулки вдвоём по казавшемуся мне огромным лугу в
сине-зеленом смешении травы, небес. Над головой и под ногами плыли белые
узоры. Я жмурилась и жалела, что нет у меня ста глаз, что, задирая голову
вверх, пропускаю земные чудеса. Потом дядя Миша открыл сумку и разложил на
расстеленном полотенце печку - игрушечную какую-то печечку и такую же
сковородочку. Я опустилась на колени, и вся превратилась в глаза. Он достал
большие белые таблетки, чиркнул спичкой, и они загорелись под сковородочкой.
Затем появилось яичко. Дядя, не торопясь, аккуратно разбил его, и оно,
улыбаясь, плюхнулось в уже шипящий кусочек масла и расплылось там жарким
солнышком. Это солнышко навсегда осталось со мной: светило, грело,
спасало... Помню, когда мы возвращались, я прижалась к дядиной ноге, должно
быть, была ещё совсем маленькой. Когда я по дядиным представлениям
превратилась в барышню, лет, должно быть, в пятнадцать, он стал говорить мне
"Вы", но человеческое достоинство тогда само "просило подаянье" и ему было
не до меня.