"Чингиз Торекулович Айтматов. Материнское поле" - читать интересную книгу автора

- Только что, с нарочным сельсовета.
Я знала, что рано или поздно придет черед Касыму идти в армию, как и
многим другим. И все же, когда услышала я эту весть, ноги мои подогнулись.
И такая боль заныла в намаявшихся руках, что я выронила серп и сама села на
землю.
- Что ж он там делает, собираться надо, - проговорила я, с трудом
совладев с дрожащими губами.
- К вечеру, говорит, приду. Я пойду, мама, а вы скажите отцу. И
Джайнака не видно сегодня. Где он пропадает?..
- Иди, Алиман, иди. Да тесто поставь. Я подойду скоро, - сказала я ей.
А сама как сидела, так и осталась сидеть на жнивье. Долго сидела так.
Сил не было поднять с земли платок, упавший с головы. И вот тогда, смотрю
я, муравьи цепочкой бегут по тропке. Они тоже трудились, тащили солому,
зерна и не подозревали, что рядом сидел человек со своим горем, тоже
труженик, во всяком случае не меньше, чем они, труженик, который завидовал
в ту минуту даже им, муравьям, этим крошечным работягам. Они могли спокойно
делать свое дело. Если бы не война, разве стала бы я завидовать муравьиной
жизни? Стыдно говорить...
Тем временем Джайнак прикатил на своей бричке. Он в те дни на
комсомольском обозе работал по вывозке хлеба на станцию. Видно, узнал о
повестке брата и приехал за мной. Джайнак соскочил с брички, поднял платок
и накинул мне на голову.
- Поедем, мама, домой, - сказал он и помог мне встать на ноги.
И мы молча поехали. За последние дни Джайнак неузнаваемо изменился,
посерьезнел. Чем-то он очень напоминал мне того русского парня, нарочного.
Такая же суровая душа поселилась в его детских глазах. В эти дни он также
распростился с юностью. Многие тогда распростились с ней... Думая о
Джайнаке, вспомнила, что давно уже нет вестей от Маселбека. "Что там с ним?
В армию взяли или что? Почему не пишет, почему не может прислать хоть бы
коротенькую весточку? Знать, отвык от дома, позабыл отца-мать, зачерствел
там в городе. Да и какая сейчас учеба, лучше бы уж приезжал домой, что там
теперь делать", - уныло думала я, сидя на бричке, и потом спросила у
Джайнака:
- Джайнак, ты вот ездишь на станцию, как там, не слыхать случайно,
скоро закончится война?
- Нет, мама, не скоро, - ответил тогда Джайнак. - Плохи сейчас наши
дела. Немец все гонит и гонит. Вот если бы нашим удалось где-нибудь
удержаться да обломать им разок бока, тогда мы пошли бы. Думаю, скоро это
случится. - Он замолчал, погоняя коней, потом оглянулся и сказал мне: - А
ты, мама, боишься? Очень, да? А ты не думай, не надо, мама, тебе думать, не
беспокойся. Все будет хорошо, вот посмотришь.
Эх, глупый мой мальчишка, это он решил успокоить меня так, пожалел! Да
разве же можно было не думать? Закрой я глаза, заткни уши - и все равно
думать не перестала бы.
Приехали домой, а там Алиман сидит плачет; тесто еще не замесила. Зло
взяло меня, хотела было пристыдить ее: "Что, мол, ты лучше других, что ли,
все идут, не один твой муж. Разнюнилась, руки опустила. Нельзя так. Как же
мы будем жить дальше?" Но раздумала, не стала выговаривать. Пожалела
молодость ее. А может, напрасно, может, надо было сразу, с первых дней
опалить ей душу, чтобы потом ей легче было. Не знаю, только я тогда ничего