"Чингиз Торекулович Айтматов. Материнское поле" - читать интересную книгу автора

с уборкой - вам же придется туго! Давай за работу!..
Народ зашевелился. И только тогда я заметила русского парня из
Заречья. Он стоял в мокрой с головы до ног одежде, держа под уздцы
потемневшего жеребца. Когда люди задвигались, нарочный словно очнулся,
медленно поднял поникшую русую голову и стал подтягивать подпруги седла. И
я увидела, что он был совсем молоденький парень, ровесник моему Джайнаку,
только рослый, широкий в плечах. Мокрые пряди волос прилипли ко лбу, на
губах и лице - свежие ссадины, а глаза его, совсем еще мальчишечьи, в тот
час смотрели с таким суровым страданием, что я поняла: только что он
оставил юность, только что возмужал, сегодня, в одно утро. Он тяжело
вздохнул и, садясь в седло, сказал одному из наших аильских ребят:
- Слушай, друг, ты скачи сейчас, разыщи председателя, бригадиров,
передай, чтоб немедленно отправлялись в райком. А я поеду; мне еще в два
колхоза. - С этими словами он сел на коня и тронул поводья.
Но тот, к кому он обращался, остановил его:
- Постой, шапку-то у тебя унесло. На, надень мою. Жарко сегодня.
Мы долго смотрели вслед юному гонцу и слушали, как тревожно рокотала
сухая дорога под копытами рыжего, уносящегося птицей жеребца. Пыль вскоре
скрыла всадника. А мы еще стояли у дороги, каждый, видимо, думая о чем-то
своем, и, когда разом взревели моторы комбайна и трактора, люди вздрогнули
и посмотрели друг на друга.
С этой минуты началась новая жизнь - жизнь войны...
Мы не слышали грохота сражений, но слышали наши сердца и крики людей.
Сколько жила я на свете, не знала такой палящей жары, такого зноя. Плюнешь
на камень - и слюна кипит. А хлеба созрели сразу, за три-четыре дня: сплошь
стояли сухие и желтые, простирались под самый полог неба и ждали жатвы.
Какое богатство было! И тяжело мне было смотреть, сколько добра пропадало в
спешке. Сколько было потоптано, растеряно, растрясено по дорогам. Мы так
спешили, что не успевали вязать снопы, кидали пшеницу вилами в мажары - и
быстрей на молотилку, на тока, а колосья сыпались и сыпались по пути. Но и
это ладно, еще тяжелее было смотреть на людей. Каждый день уходили по
повесткам в армию, а те, что оставались, работали. И в полуденную жару, и в
душные суховейные ночи - на жатве, на молотьбе, на обозах все работали и
работали, не зная сна, не покладая рук. А работы прибавлялось и
прибавлялось, потому что мужчин оставалось все меньше и меньше. Касым,
бедный сын мой, неужто думал он сам одолеть то, что было уже невпроворот:
жатва безнадежно затягивалась, а он как одержимый гонял свой комбайн по
полю. И комбайн его не смолкал ни днем, ни ночью, снимал хлеб полосу за
полосой, метался в тучах раскаленной пыли с загона на загон. Все эти дни
Касым не сходил с комбайна, не отходил от штурвала. Днями стоял он на
мостике под жгучим ветром, как коршун всматривался в мутное марево, за
которым скрывались еще не убранные хлеба. Жутко и жалко мне было смотреть
на сына, на его черное лицо, на его ввалившиеся, заросшие бородой щеки.
Сердце обливалось кровью. "Ой, пропадет он, свалится на солнце", - думала
я, но сказать не решалась. Знала я по злому блеску в его глазах, что не
отступится он, до последнего часу будет стоять на жатве.
И час тот пришел. Как-то прибежала Алиман к комбайну и вернулась
оттуда с поникшей головой.
- Повестку прислали ему, - тихо сказала она.
- Когда?