"Игорь Алексеевич Акимов, В.Карпеко. Без риска остаться живыми " - читать интересную книгу автора

взятие "языка", и отослал его со связным. Сам лег вздремнуть, велев
разбудить немедленно, как только прибудут сведения от любой из групп.
Сон не шел. Кулемин думал о полковнике, сначала с обидой, которая
ослепляла и заслоняла собою все, потом он сказал себе: "Не злись, а
постарайся понять этого человека. Ну ладно, у него комплексы. Где-нибудь
прежде обжегся на горячем, теперь на холодное дует. К тому же - педант...
Или просто у человека судьба не сложилась, и он в обиде на весь белый
свет?.. Наконец, у него элементарно недостает культуры... и недостает ума,
чтобы или примириться с этим, или постараться наверстать упущенное, что-то
выправить... Впрочем, полковник, кажется, из тех людей, что упорствуют на
своих недостатках, пытаются выставить их, как достоинства; во всяком случае,
ищут этому если не оправдания, так аргументы. Ну конечно же, как я этого
сразу не понял!- думал Кулемин. - Полковник из тех неинтеллигентных людей,
которые, по роду своей деятельности постоянно соприкасаясь с людьми
интеллигентными, чтобы не чувствовать себя хоть в чем-то ниже их, каждым
своим жестом, каждым словом демонстрируют презрение к "этому ненужному и
даже вредному балласту", к "этим буржуйским штучкам", к "этому запудриванию
мозгов". Физический труд, земля и машина учат проще и верней, истинней, -
эта философия не нова. И популярна среди ленивых умом людей. Но ведь еще
Маркс об этом говорил, и Ленин... где ж Ленин писал об этом? - попытался
вспомнить Кулемин, и вспомнил почти сразу. - Ну конечно же, в "Что делать?"
Ильич писал, что идеи сами не приходят к человеку, что физический труд
воспитывает в человеке не философа, а раба с психологией мещанина. Не
буквально так, но очень близкими к этим словами. Жаль! - был бы я дома
сейчас, встал бы от стола, подошел к стеллажу, выбрал бы нужный том, сейчас
уже и не помню, какой, - то ли второй, то ли третий, - и через минуту нашел
бы это место...
Ему стало так радостно от неожиданно нахлынувшей из прошлого
уверенности в своих интеллектуальных силах, в своих знаниях, что он забыл
неприятный разговор, и вообще о полковнике перестал помнить. Впервые за всю
эту долгую и тяжелую войну он подумал о своем будущем - и вдруг понял, что к
Ренессансу, пожалуй, больше не возвратится. К чему он придет, чем займется -
этого Кулемин пока не знал, да и рано было решать; даже загадывать рано. Но
с Ренессансом покончено, сказал он себе, прислушался к себе - и не услышал в
душе не только отзвука, даже боли не услышал. Значит, давно уже отмерла
пуповина, а я лишь сегодня осознал. Но это жило во мне давно, думал он, и
когда я на огорчение своим старикам вдруг прервал научную карьеру н пошел в
военное училище, потому что война была уже не на горизонте, она стояла на
пороге, и я не желал быть наблюдателем и сознательно в этот час испытаний
слил свою судьбу с судьбой своего народа, - вот почему этот разрыв с
кабинетно-музейной учёностью (конечно же, я был уверен тогда, что это
временная мера) достался мне так легко. Ну что ж, я всегда старался понять
себя и быть верным себе, не мешать себе, и вот еще раз жизнь подтвердила мою
правоту...
И Кулемин, продолжая рассуждать о том же, по уже без новых мыслей, лишь
самодовольно поворачивая так и эдак эту одну, привыкая к ней и все больше и
больше в ней утверждаясь, - действительно задремал, кстати, так больше и не
вспомнив о полковнике.
А с ним было просто.
Лихой комбат в гражданскую войну, потом - начальник штаба полка, Касаев