"Питер Акройд. Чаттертон" - читать интересную книгу автора

Хэрриет обращается к ней.
- С запахом, вы хотите сказать?
Казалось, Хэрриет не расслышала. Она резко выключила радио - как раз в
тот миг, когда попугай уже должен был возвратиться с детской туфелькой в
клюве.
- Ты допечатала мои записи, милая?
Наконец Мэри поняла, о чем говорит Хэрриет, и немедленно оживилась.
- Да, конечно. И мне представляется... - На протяжении последнего
месяца Мэри Уилсон ежедневно усаживалась с магнитофоном, помещавшимся
как-то неловко и шатко у нее на коленях (она пыталась было показать, что
ничего не смыслит в технике и прочих современных хитростях, но одного
взгляда Хэрриет оказалось достаточно, чтобы разубедить Мэри в том, что это
возвысит ее в глазах нанимательницы), пока Хэрриет вслух - громким, хотя
порой и дрожащим голосом, - вспоминала о своем литературном прошлом. Лягут
ли эти воспоминания в основу автобиографии, которую как-то в минуту уныния
предложил ей написать ее издатель, или превратятся в какой-нибудь
дневник, - Хэрриет еще предстояло решить. Разумеется, если вообще зайдет
речь о таком решении.
- И мне представляется...
- Да-да? И что же тебе представля-ается?
Мэри не обратила внимания на тон Хэрриет. Она лишь недавно закончила
изучать английскую литературу в Оксфорде, и ей не терпелось выказать
премудрость, приобретенную на университетских занятиях.
- Мне представляется, что они крайне неверно истолковали модернизм.
- Кто же эти они, дорогая, позволь полюбопытствовать? - Хэрриет все
время придиралась к этому местоимению, говоря, что в подобном значении оно
"плоско как доска".
Мэри запнулась.
- Ну, академики, которые дали ложную оценку... - Она сама толком не
знала, что собирается сказать, и Хэрриет прервала ее:
- Так значит, тебе известно - что правда, а что ложь? - Мэри слегка
зарделась, и Хэрриет смягчилась. И заговорила тем голоском
"домохозяйки-кокни", который она нередко имитировала в порядке "шутки" еще
с пятидесятых годов. - Таки скушай себе пирожнецо, и порядок! Эй ты, ты чё
тут вздумал? - Последняя фраза была адресована мистеру Гаскеллу, который
пулей влетел в комнату и внезапно замер перед стулом Хэрриет. - Чего тебя
тыгда трывожит? А-га-а, знаю-знаю. Знаю-знаю. - И, продолжая бормотать эту
литанию себе под нос, Хэрриет поднялась и направилась к небольшому алькову
в углу комнаты, где смутно виднелись ряды бутылок. Она налила себе джина,
но прежде спросила у Мэри: - Жылаешь чего, цветик мой? - Мэри с
благодарностью отклонила предложение. - Ну вот и славно, девочка моя. - Она
вернулась с порцией джина и, заново устроившись в своем неудобном плетеном
стуле, взяла серебряную чайную ложечку, лежавшую на столе сбоку. Затем она
принялась прихлебывать джин с ложки: она свято верила, что соприкосновение
алкоголя с металлом, а также малые (пусть и частые) дозы, никогда не дадут
ей опьянеть. Однако таковая теория еще не обрела научного подтверждения, и
бывало, что в "тихий час" - когда, по утверждению Хэрриет, ей было
необходимо "задрать лапы кверху", - до Мэри долетали слова какого-нибудь
известного стихотворения, которые та заунывно напевала. Хэрриет взирала на
Мэри поверх края ложечки. - Ну, теперь, когда ты их отпечатала, я надеюсь,