"Марк Александрович Алданов. Могила воина" - читать интересную книгу автора

posson avere", - пропела она вполголоса. - Вы огорчены? У вас было их,
верно, не более тысячи?... Правда, прелестная песня? Она очень, очень
старая.
- Может быть, пятьсот лет тому назад Андреа ди Чионе, прозванный
Орканьа, на этой площади, перед этим собором, перед этой сумасшедшей башней,
в такой же вечер, со столь же прекрасной женщиной, слушал эту же песню,
потрудившись в течение дня над "Торжеством смерти", и его дама подшучивала
над ним: зачем морочишь людей? Ни о каких мертвых королях ты не думаешь, а
думаешь о белом вине, о славе о дукатах.
- Тогда уж и "обо мне". Но мы опоздаем к обеду, Байрон, - сказала
Тереза, испугавшись, что снова вспомнив об Орканьа, он начнет длинный
монолог. Он посмотрел на нее, улыбнулся, окинул взглядом собор, "батистеро",
наклонную башню и подумал что незачем себя дальше обманывать: ему в самом
деле надоела Италия, в которую он влюблен , ее памятники, ее дворцы со
звучными названиями, картины и фрески, наклонные и не наклонные башни;
надоела и комедия с графиней Гвиччиоли и и все надоело просто без байронизма
, и уж если где жить, то все-таки у себя в Англии.
- ...Вы говорите: бессмертие души - сказал он, хоть она ничего такого
не говорила. - Знаю, я воспитался на книгах восемнадцатого столетия, которые
уже стали пошловатыми, а скоро станут совсем пошлыми - впредь до их
возможного воскресения. Я сам человек 18-го столетия. Это придает и мне, и
моим мыслям, и моим разговорам скучную трезвую сухость, которой нет в моих
стихах, от чего они, впрочем, не становятся лучше. Мои мысли о бессмертии
души вы угадываете, я не стану повторять общие места. Но должен сказать,
бессмертие души я принял бы скорее как наказание: я не так доволен
собственной душой.
- А телом? - спросила она себя и, увидев по выражению его лица, что
замечание ему не понравилось, огорчилась. Разговаривать с ним было так
трудно. - Не сердитесь, Байрон: я ведь постоянно говорю глупости.
- Я и сам часами несу ерунду, - сказал он, вдруг засмеявшись
добродушным, почти детским смехом. - Да и сейчас я высказывал вам о вере, об
искусстве мысли самодовольные, скучные, сухие. О вере, по-моему, не должны
говорить ни верующие, ни неверующие люди. Об искусстве же мои суждения
меняются каждый день. Я занимаюсь искусством чуть не двадцать лет и
совершенно не знаю, что это такое. Но знаю твердо, что меня искусство уже
удовлетворить не может: ни мое, ни даже чужое, самое лучшее. Человек не
создан для того, чтобы писать стихи или сказки. Надо делать дело? А если ни
в какое дело не веришь, что тогда?
- В самом деле, что тогда?
- Тогда надо жить со дня на день. Или, когда станет уж очень гадко,
надо найти свою могилу, королевскую , - произнес он, помолчав.
- Больше никогда не буду ходить с вами на кладбище, - сказала она,
рассердившись полуискренне, полупритворно. - "Могила, могила", что можно
нового и умного сказать о могиле! Вам надо творить: вы первый писатель мира,
вы так знаете людей, друзья ваши говорили мне, что вы читаете в душах как в
книге.
- Как в книге! - с комической торжественностью подтвердил он и подумал,
что друзья совершенно правы, что, главным образом, поэтому жизнь его так
тяжела, так скучна и становится все скучнее и тяжелее. Подумал также, что
читать в птичьей душе графини Гвиччиоли не очень трудно, но вслух читать