"Марк Алданов. Истребитель" - читать интересную книгу автора

Россией и Англией. Президент действительно вошел в роль третейского судьи
между Сталиным и Черчилем.
Сталин ему при первом знакомстве понравился. Как все красивые люди,
Рузвельт о каждом человеке бессознательно судил и по наружности. У маршала
было значительное лицо. Ему, по-видимому, было чуждо актерство, он всегда
был прост, важен и ясен. Президент очень ценил эти свойства в людях. Сталин
вышел из низов и Рузвельт предпочитал простых бедных людей богатым и
высокопоставленным: простые обычно, как люди, лучше и чище. После
Тегеранской встречи он больше почти не верил тому, что писали, говорили,
докладывали о Сталине: если у него у самого было так много врагов, то
насколько больше их должно было быть у маршала. Не очень верил он и прежним
сообщениям о жизни русского народа. "Если б все было так, то этот строй не
мог бы существовать". При проезде по большой дороге в Юсуповский и
Воронцовский дворцы он за кордоном видел толпившихся людей, они были,
правда, плохо одеты, но вид у них был как будто довольный и радостный. Все
снимали шапки. "А если я и ошибаюсь, то что же я могу сделать? Это не мое
дело, это дело маршала..." В каждом человеке, следовательно и в Стали-не,
можно было пробудить лучшие чувства. Рузвельт иногда говорил об этом
Черчилю, и у того на лице тотчас появлялось выражение беспредельного уныния
и скуки. Но президент презирал мудрость скептиков: они кажутся умными, а на
самом деле понимают в жизни мало. Конечно, Черчиль, был очень выдающийся
человек. Однако в нем слишком прочно засел гусарский поручик, политик
отжившеи школы и внук седьмого герцога Марлборо. Рузвельт привык к тому, что
его самого считали аристократом, никогда аристократизмом не хвастал и почти
никогда им не гордился: он всегда был прост и ровен в обращении с людьми. Он
догадывался, что Черчиль в своем кругу может думать о его американском
аристократизме, если вообще об этом думает. Но это не раздражало его, а
скорее забавляло. Гораздо хуже было, что Уинни по складу своего ума, часто
даже по образу мыслей напоминал первого герцога Марлборо. Людям, верящим в
военное могущество, в неизбежность войн, в европейское равновесие, было
больше нечего делать в политике. Не очень хорошо было в Черчиле и то, что он
слишком много писал и дорожил своей литературной известностью. Президент
порою себя спрашивал, в каком виде Уинни его изобразит в своих мемуарах.
"Вероятнее всего с чуть заметной иронией. А может быть, захочет до конца
проявить верность соратнику". Сам он писать не любил, теперь твердо знал,
что не успеет напи-сать воспоминания, это порождало в нем чувство
беззащитности перед историей. В душе он был так же уверен в своем
превосходстве над Черчилем, как Черчиль был уверен в своем превосход-стве
над ним. И несмотря на их расположение друг к другу, между ними установилось
нечто вроде исторического соперничества. Вдобавок, по мнению экспертов,
интересы Англии и Америки кое в чем расходились. Президент не очень верил
экспертам, но должен был прислушиваться к ним. Его избрали не президентом
мировой республики, а президентом Соединенных Штатов, - для того, чтобы он
защишал их интересы.
Со Сталиным никакого личного соперничества не могло быть: он был
человек совершенно другого мира. Что до русских и американских интересов, то
даже самые глубокомысленные и ученые советники не могли (хоть старались)
выяснить, в чем именно эти интересы расходятся и почему до сих пор, за
полтора века, ни в чем особенно важном не расходились. Кроме того, эксперты
были не совсем между собой согласны в истолковании интересов России и целей