"Юз Алешковский. Карусель" - читать интересную книгу автора

затрепыхался, если я на воле, а он в садке, и правильно полагая, что немцы
не преминули бы прошить его очередью, когда бы он засветил их криком
поблизости от наших. Последнее, что я видел, пулей метнувшись к лесу: снова
взятого Федю связывали и делали для него что-то вроде носилок, ибо сам он,
как я понял, идти пешком в плен не собирался. Это было бы для фрицев слишком
жирно. И вот теперь я вам признаюсь в том, чего не знает ни один человек на
свете - ни Федя, ни Вера, ни дети, при воспоминании о чем я краснел и
мучился, ибо я думал и думаю, что я - уродина, каких больше нет, и мне снова
становится смертельно стыдно. Пусть дрожь проберет вас, когда я скажу, что я
сделал, и, может быть, от содрогания вы даже не ответите мне и не захотите
увидеться с таким уродом, но я все-таки скажу, потому что я в отличие от
Брежнева пишу сам и если уж пишу, то буду говорить всю правду, какой бы ни
была она для меня уничтожающей и жестокой. Несмотря на ужас случившегося,
лишивший меня в первый момент на какое-то время сознания, знаете, что я
делал, пулей летя по лесу? Приготовьтесь выслушать правду. Я тогда смеялся!
Да! Я хохотал, не понимая происхождения такого смеха, относя его к
помешательству, потрясению, уродству своей души. Ведь надо было не смеяться,
как от еврейского анекдота, а рыдать на весь брянский лес, чтобы кровь
леденела у живых существ от моего горя и ужаса. Но я летел и задыхался от
смеха. Приступы хохота вдруг пощадили меня, но, когда я снова представлял,
как мой командир (впоследствии оказалось, что так оно и было на самом деле)
говорит немцам: "Ну уж хуюшки, ребята, своими ногами я в плен не пойду", и
немцы, вынужденные с этим считаться, несут его на своих хребтинах (плечах),
наживая грыжи, не бросать же на дороге такую добычу, такого задарма
доставшегося осетра, веселый смех снова одолевал меня. И не он ли в конце
концов, спасая душу от отчаяния, придавал мне сил и помог тогда же на бегу
выбрать для спасения командира и своего лучшего будущего друга, возможно,
единственное правильное решение из всех, что, несмотря на хохот, разрывали
мозги на части? Я растряс дрыхшего переводчика, засунул его, как кота в
мешок, в фашистскую генеральскую форму, умоляя ни о чем не расспрашивать,
ибо будет поздно, я все расскажу по дороге, сам напялил на себя свой
фельдфебельский мундир, схватил автомат и пару пистолетов. Никто, между
прочим, так и не проснулся. Все дрыхли между боями по-чапаевски, и мы
полетели наперерез, через хилый березняк, минуя еловую дремучую чащу, слава
богу, все под гору, под гору и, упредив немцев, поспели-таки им навстречу.
Увидев из-за кустов, как они плетутся, меняя руки, смахивая со лбов
взопревших пот и зло уговаривая Федю идти своими ногами, на что он отвечал
им излюбленным жестом руки, я снова задохнулся от хохота, но это уже были
послед-ние его спазмы. Теперь надо было безошибочно и артистично, чему нас,
разведчиков, всегда учил наш командир, делать то, что виделось мне
единственным выходом из положения, причем избегая боя, оставляя смертельный
бой на самый худой конец, напоследок. На душе у меня стало светло и легко.
Даже бой, даже смерть в том бою, наша и командира, была бы уже победой.
Только не плен, Федя, только не плен, такой нелепый, смешной и, наверное,
позорный. Я говорю, дорогие, "наверное", ибо в жизни нашей частенько
случаются такие неподвластные мудрому и осторожному предусмотренью вещи, что
определять их чисто по-прокурорски и по-комиссарски, что одно и то же,
просто неприлично. Позор не тем, кто, подобно Феде, случайно попадал в плен,
а позор Сталину и его безмозглым жополизам типа Ворошилова и Буденного,
позор позору еврейского народа Кагановичу за то, что они - выродки - не