"Валерий Алексеев. Паровоз из Гонконга (Повесть, ж."Мы" 1-3/1990) " - читать интересную книгу автора

какого-нибудь замызганного перелеска. И если _все_правильно_ (то есть
если исходное предположение справедливо), то рано или поздно Андрею
Тюрину придется пройти в головной вагон. Пока он едет как рядовой
пассажир, в мире ничего происходить не будет. В этом смысле выездной
вариант, при всей его кустарности, можно было рассматривать как нарочно
подстроенный, как благосклонный кивок истории в сторону мальчика из
Щербатова с толстыми, как копыта, ногтями и широким пятнисто-бледным
лицом. Почему из Щербатова? А история вообще неравнодушна к мальчикам из
провинции. Может быть, весь на свете прогресс есть не что иное, как
эстафета, передаваемая от одного эндрю Флэйма к другому - с зияниями и
пробелами там, где очередной вождь всемирной герильи оказался не на
высоте своей роли. А быть может, и так: в мире есть лишь один Эндрю
Флэйм, одно вечное переходящее "я", которое досталось сейчас мальчику из
Щербатова. Но тогда как знать, возможно, это единственное в мире "я"
способно не только замедлять и ускорять ход событий, но творить и
перекраивать окружающий мир по своему усмотрению, поскольку никакого
иного усмотрения нет... Как не имеется, строго говоря, и самого
окружающего мира. Однако это уже допущение четвертого уровня, настолько
простое и грозное, что лучше его не касаться, лучше не думать о нем
вообще...
За неделю до возвращения отца тетя Клава, прислала маме Люде письмо,
полное туманных намеков: "Что-то глаз к нам не кажет Иван, зазнался, а
может, еще что такое, тебе, голубка, видней. Тут у нас одиночек много,
смотри, как бы локти грызть не пришлось. Рубль длинный, а женская доля
короткая". "Черт его знает, - сердито сказал Андрей. - Ничего не
поймешь, китайская грамота". "Нет, не китайская, - проговорила мама
Люда. - Нет, не китайская..." И на следующий день, бросив Анастасию на
попечение соседок, умчалась в Москву.
Андрей высоко ценил стабильность и сдержанность родительских
отношений: браниться и ласкаться на глазах у детей они себе не
позволяли. Лишь однажды он случайно услышал, как отец тонким голосом
кричал: "Ты пожираешь мою жизнь, пожираешь!" Запомнилось сконфуженное
лицо отца и то, как он медленно закрыл рот при появлении Андрея, как
будто только что пел...
Мама Люда вернулась вместе с отцом, утомленная, но очень довольная.
Появилось в ночных родительских шепотках новое имя - Елена, мать
произносила его язвительно и зловеще, получалось: "Х-хилена твоя
возлюбленная", отец же ворочался и кряхтел. "И не стыжусь! И горжусь! -
громко шептала за родительской ширмой мама Люда. - Ишь, на готовенькое,
разгрибилась! Сделала ей - и за дело!" - "Нет, не за дело, - бубнил,
уткнувшись в подушку, отец, - нет, не за дело, Милочка, поскольку ничего
не было". - "Постольку и не было, - торжествующе отвечала мама Люда. -
Не было, и теперь уж не будет!" - "Эй, философы! - кричал со своего
раздвижного диванчика Андрей. - Долго вы там? Расшкворчались!" Он
изображал, что такими скабрезностями не интересуется, и родители охотно
принимали это на веру: наш пострел еще не поспел. Им так было проще, а
каково ему - они, поглощенные своими семейными радостями, не
задумывались.
Присматриваясь к отцу, Андрей пришел к выводу, что он вроде как бы
помолодел. Возможно, это объяснялось тем, что в Москве отец бросил