"Данте Алигьери. Пир. Трактаты" - читать интересную книгу автора

превращение его жизни из нехорошей в хорошую, из хорошей в лучшую, а из
лучшей в наилучшую не могло послужить более истинным тому свидетельством.
Поэтому если и тот и другой довод меня извиняют, то хлеб из моего зерна уже
очищен от первого пятна. Я побужден страхом бесчестия и движим желанием
преподать урок, которого, однако, никто другой преподать не может. Я
страшусь бесчестия, причиненного мне той непомерной страстью, которая надо
мной господствовала4 и которую может усмотреть каждый, кто прочтет
вышеназванные канцоны, но бесчестие это полностью упраздняется настоящим
моим разговором о самом себе, доказывающим, что движущей их причиной была не
страсть, а добродетель5. Я намереваюсь также показать истинный смысл этих
канцон, который иной может и не заметить, если я его не перескажу, поскольку
он скрыт под фигурой иносказания. И это не только доставит отменное
удовольствие слуху, но и послужит отличным руководством и для верного
суждения в речах, и для правильного восприятия сочинений других.

III. Достойна всяческого порицания та вещь, которая, будучи
предназначена для устранения какого-нибудь недостатка, сама же его вызывает,
подобно человеку, которого послали бы разнять драку и который, прежде чем ее
разнять, затеял бы другую. Поскольку же хлеб мой очищен с одной стороны, мне
надлежит очистить его и с другой во избежание укора в том, что написанный
мною своего рода комментарий, имеющий целью устранить главный недостаток
вышеназванных канцон, уже сам по себе кое в чем, пожалуй, трудноват.
Трудность же эта здесь намеренная, но не от невежества, а чтобы избежать
более крупного недостатка. О, если бы по соизволению Устроителя Вселенной
извиняющая меня причина1 никогда и не возникла! В таком случае и никто
другой против меня не согрешил бы, и я сам не претерпел бы незаслуженной
кары, кары, говорю, и изгнания, и нужды2. После того как гражданам
Флоренции, прекраснейшей и славнейшей дочери Рима3, угодно было извергнуть
меня из своего сладостного лона, где я был рожден и вскормлен вплоть до
вершины моего жизненного пути и в котором я от всего сердца мечтаю,
по-хорошему с ней примирившись, успокоить усталый дух и завершить дарованный
мне срок,- я как чужестранец, почти что нищий, исходил все пределы, куда
только проникает родная речь, показывая против воли рану, нанесенную мне
судьбой и столь часто несправедливо вменяемую самому раненому. Поистине я
был ладьей без руля и без ветрил; сухой ветер, вздымаемый горькой нуждой,
заносил ее в разные гавани, устья и прибрежные края; и я представал перед
взорами многих людей, которые, прислушавшись, быть может, к той или иной обо
мне молве, воображали меня в ином обличье. В глазах их не только унизилась
моя личность, но и обесценивалось каждое мое творение, как уже созданное,
так и будущее. Причины этого, поражающей не только меня, но и других, я и
хочу здесь вкратце коснуться. Так случается, во-первых, потому, что молва
растет, переходя за пределы истины; а во-вторых, потому, что присутствие
ограничивает ее пределами истины. Доброжелательная молва возникает главным
образом от доброжелательного отношения друга, и в душе его она первоначально
рождается; одновременно душа недруга хотя и приемлет то же семя, но от него
не зачинает. Душа, которая первая порождает благожелательную молву, как для
того, чтобы приукрасить свой дар, так и ради любви к другу, не
придерживается границ истины, но их преступает. И когда она преступает их
для украшения своей речи, она говорит против своей совести; когда же она их
нарушает, обманутая любовью, она не говорит против своей совести. Вторичное