"Светлана Аллилуева. Двадцать писем к другу" - читать интересную книгу автора

почернели. Последние час или два человек просто медленно задыхался. Агония
была страшной. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент - не
знаю, так ли на самом деле, но так казалось - очевидно в последнюю уже
минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был
ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и
перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел
всех в какую-то долю минуты. И тут, - это было непонятно и страшно, я до
сих пор не понимаю, но не могу забыть - тут он поднял вдруг кверху левую
руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил
всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно к кому и к чему он
относился... В следующий момент, душа, сделав последнее усилие, вырвалась из
тела.
Я думала, что сама задохнусь, я впилась руками в стоявшую возле молодую
знакомую докторшу, - она застонала от боли, мы держались с ней друг за
друга.
Душа отлетела. Тело успокоилось, лицо побледнело и приняло свой
знакомый облик; через несколько мгновений оно стало невозмутимым, спокойным
и красивым. Все стояли вокруг, окаменев, в молчании, несколько минут, - не
знаю сколько, - кажется, что долго.
Потом члены правительства устремились к выходу, - надо было ехать в
Москву, в ЦК, где все сидели и ждали вестей. Они поехали сообщить весть,
которую тайно все ожидали. Не будем грешить друг против друга - их
раздирали те же противоречивые чувства, что и меня - скорбь и облегчение...
Все они (и не говорю о Берия, который был единственным в своем роде
выродком) суетились тут все эти дни, старались помочь и, вместе с тем,
страшились - чем все окончится? Но искренние слезы были в те дни у многих
- я видела там в слезах и К. Е. Ворошилова, и Л. М. Кагановича, и Г. М.
Маленкова, и Н. А. Булганина и Н. С. Хрущева. Что говорить, помимо общего
дела, объединявшего их с отцом, слишком велико было очарование его одаренной
натуры, оно захватывало людей, увлекало, ему невозможно было сопротивляться.
Это испытали и знали многие, - и те, кто теперь делает вид, что никогда
этого не испытывал, и те, кто не делает подобного вида.
Все разошлись. Осталось на одре тело, которое должно было лежать здесь
еще несколько часов, - таков порядок. Остались в зале Н. А. Булганин и А.
И. Микоян, осталась я, сидя на диване у противоположной стены. Погасили
половину всех огней, ушли врачи. Осталась только медсестра, старая сиделка,
знакомая мне давно по кремлевской больнице. Она тихо прибирала что-то на
огромном обеденном столе, стоявшем в середине зала.
Это был зал, где собирались большие застолья, и где съезжался узкий
круг Политбюро. За этим столом, - за обедом или ужином, - решались и
вершились дела. "Приехать обедать" к отцу - это и означало приехать решить
какой-то вопрос. Пол был устлан колоссальным ковром. По стенам стояли кресла
и диваны; в углу был камин, отец всегда любил зимой огонь. В другом углу
была радиола с пластинками, у отца была хорошая коллекция народных песен, -
русских, грузинских, украинских. Иной музыки он не признавал. В этой комнате
прошли все последние годы, почти двадцать лет. Она сейчас прощалась со своим
хозяином.
Пришли проститься прислуга, охрана. Вот где было истинное чувство,
искренняя печаль. Повара, шоферы, дежурные диспетчеры из охраны,
подавальщицы, садовники, - все они тихо входили, подходили молча к постели,