"Светлана Аллилуева. Двадцать писем к другу" - читать интересную книгу автора

и все плакали. Утирали слезы как дети, руками, рукавами, платками. Многие
плакали навзрыд, и сестра давала им валерьянку, сама плача. А я-то,
каменная, сидела, стояла, смотрела, и хоть бы слезинка выкатилась... И уйти
не могла, а все смотрела, смотрела, оторваться не могла.
Пришла проститься Валентина Васильевна Истомина, - Валечка, как ее все
звали, - экономка, работавшая у отца на этой даче лет восемнадцать. Она
грохнулась на колени возле дивана, упала головой на грудь покойнику и
заплакала в голос, как в деревне. Долго она не могла остановиться, и никто
не мешал ей.
Все эти люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту,
- наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и
распекал, то только "начальников" - генералов из охраны,
генералов-комендантов. Прислуга же не могла пожаловаться ни на самодурство,
ни на жестокость, - наоборот, часто просили у него помочь в чем-либо, и
никогда не получали отказа. А Валечка - как и все они - за последние годы
знала о нем куда больше и видела больше, чем я, жившая далеко и отчужденно.
И за этим большим столом, где она всегда прислуживала при больших застольях,
повидала она людей со всего света. Очень много видела она интересного, -
конечно, в рамках своего кругозора, - но рассказывает мне теперь, когда мы
видимся, очень живо, ярко, с юмором. И как вся прислуга, до последних дней
своих, она будет убеждена, что не было на свете человека лучше, чем мой
отец. И не переубедить их всех никогда и ничем.
Поздно ночью, - или, вернее, под утро уже, - приехали, чтобы увезти
тело на вскрытие. Тут меня начала колотить какая-то нервная дрожь, - ну,
хоть бы слезы, хоть бы заплакать. Нет, колотит только. Принесли носилки,
положили на них тело. Впервые увидела я отца нагим, - красивое тело, совсем
не дряхлое, не стариковское. И меня охватила, кольнула ножом в сердце
странная боль - и я ощутила и поняла, что значит быть "плоть от плоти". И
поняла я, что перестало жить и дышать тело, от которого дарована мне жизнь,
и вот я буду жить еще и жить на этой земле.
Всего этого нельзя понять, пока не увидишь своими глазами смерть
родителя. И чтобы понять вообще, что такое смерть, надо хоть раз увидеть ее,
увидеть как "душа отлетает", и остается бренное тело. Все это я не то, чтобы
поняла тогда, но ощутила, все это прошло через мое сердце, оставив там след.

И тело увезли. Подъехал белый автомобиль к самым дверям дачи, - все
вышли. Сняли шапки и те, кто стоял на улице, у крыльца. Я стояла в дверях,
кто-то накинул на меня пальто, меня всю колотило. Кто-то обнял за плечи, -
это оказался Н. А. Булганин. Машина захлопнула дверцы и поехала. Я уткнулась
лицом в грудь Николаю Александровичу и, наконец, разревелась. Он тоже плакал
и гладил меня по голове. Все постояли еще в дверях, потом стали расходиться.
Я пошла в служебный флигель, соединенный с домом длинным коридором, по
которому носили еду из кухни. Все кто остался, сошлись сюда, - медсестры,
прислуга, охрана. Сидели в столовой, большой комнате с буфетом и
радиоприемником. Снова и снова обсуждали как все случилось, как произошло.
Заставили меня поесть что-то: "Сегодня трудный день будет, а вы и не спали,
и скоро опять ехать в Колонный зал, надо набраться сил!" Я съела что-то, и
села в кресло. Было часов 5 утра, Я пошла в кухню. В коридоре послышались
громкие рыдания, - это сестра, проявлявшая здесь же, в ванной комнате,
кардиограмму, громко плакала, - она так плакала, как будто погибла сразу