"Светлана Аллилуева. Двадцать писем к другу" - читать интересную книгу автора

В доме, - уже в передней, - было все не как обычно; вместо привычной
тишины, глубокой тишины, кто-то бегал и суетился. Когда мне сказали,
наконец, что у отца был ночью удар и что он без сознания - я почувствовала
даже облегчение, потому что мне казалось, что его уже нет.
Мне рассказали, что, по-видимому, удар случился ночью, его нашли часа в
три ночи лежащим вот в этой комнате, вот здесь, на ковре, возле дивана, и
решили перенести в другую комнату на диван, где он обычно спал. Там он
сейчас, там врачи, - ты можешь идти туда.
Я слушала, как в тумане, окаменев. Все подробности уже не имели
значения. Я чувствовала только одно - что он умрет. В этом я не сомневалась
ни минуты, хотя еще не говорила с врачами, - просто я видела, что все
вокруг, весь этот дом, все уже умирает у меня на глазах. И все три дня,
проведенные там, я только это одно и видела, и мне было ясно, что иного
исхода быть не может.
В большом зале, где лежал отец, толпилась масса народу. Незнакомые
врачи, впервые увидевшие больного (академик В. Н. Виноградов, много лет
наблюдавший отца, сидел в тюрьме) ужасно суетились вокруг. Ставили пиявки на
затылок и шею, снимали кардиограммы, делали рентген легких, медсестра
беспрестанно делала какие-то уколы, один из врачей беспрерывно записывал в
журнал ход болезни. Все делалось, как надо. Все суетились, спасая жизнь,
которую нельзя было уже спасти.
Где-то заседала специальная сессия Академии медицинских наук, решая,
что бы еще предпринять. В соседнем небольшом зале беспрерывно совещался
какой-то еще медицинский совет, тоже решавший как быть. Привезли установку
для искусственного дыхания из какого-то НИИ, и с ней молодых специалистов,
- кроме них, должно быть, никто бы не сумел ею воспользоваться. Громоздкий
агрегат так и простоял без дела, а молодые врачи ошалело озирались вокруг,
совершенно подавленные происходящим. Я вдруг сообразила, что вот эту молодую
женщину-врача я знаю, - где я ее видела?... Мы кивнули друг другу, но не
разговаривали. Все старались молчать, как в храме, никто не говорил о
посторонних вещах. Здесь, в зале, совершалось что-то значительное, почти
великое, - это чувствовали все - и вели себя подобающим образом.
Только один человек вел себя почти неприлично - это был Берия. Он был
возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело
искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были - честолюбие,
жестокость, хитрость, власть, власть... Он так старался, в этот
ответственный момент, как бы не перехитрить, и как бы не недохитрить! И это
было написано на его лбу. Он подходил к постели, и подолгу всматривался в
лицо больного, - отец иногда открывал глаза, но, по-видимому, это было без
сознания, или в затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти
затуманенные глаза; он желал и тут быть "самым верным, самым преданным" -
каковым он изо всех сил старался казаться отцу и в чем, к сожалению, слишком
долго преуспевал...
В последние минуты, когда все уже кончалось, Берия вдруг заметил меня и
распорядился: "Уведите Светлану!" На него посмотрели те, кто стоял вокруг,
но никто и не подумал пошевелиться. А когда все было кончено, он первым
выскочил в коридор и в тишине зала, где стояли все молча вокруг одра, был
слышен его громкий голос, не скрывавший торжества: "Хрусталев! Машину!"
Это был великолепный современный тип лукавого царедворца, воплощение
восточного коварства, лести, лицемерия, опутавшего даже отца - которого