"Песах Амнуэль. Право на возвращение" - читать интересную книгу автора

армию, был в Ливане в девяностом, когда Барак выводил войска, его физиономию
даже показывали в новостях, он сидел на танке... И в прошлом году его
призвали, когда была Вторая ливанская. Повоевать он не успел, Ольмерт как
раз подписал мир... Вы не поймете, это такое ощущение... Сын окончил
университет, женился, прекрасная у него жена, Юля. У меня внук - Аркаша...
Гинзбург хлопнул ладонью по столу, отчего чашечки коротко зазвенели, а
девушка за стойкой посмотрела на посетителей с немым вопросом.
- Им всем здесь хорошо, понимаете? Они и не думают... И не поедут, о
нынешней России у них очень плохое представление. Может, превратное, но так
уж сложилось. Я могу их бросить?
Карпухин покачал головой, не представляя, что ответить.
- Могу, - неожиданно сказал Гинзбург. - Но для этого...
Он замолчал, молчал и Карпухин, кофе давно остыл, пить эту бурду стало
невозможно, да и не хотелось.
- Вы не сказали ничего о себе, - произнес, наконец, Карпухин. - Вашей
семье здесь хорошо. А вам?
Гинзбург поднял чашечку, повертел в руке, девушка у стойки поняла этот
жест по-своему, подошла и спросила:
- Хотите что-нибудь еще?
Карпухин вопроса не понял, догадался по интонации и, широко
улыбнувшись, сначала покачал головой, а потом кивнул. Гинзбург сказал
"спасибо, все в порядке", и эту фразу Карпухин понял, поскольку слова "тода"
и "беседер" были первыми, которым его обучили еще в аэропорту, когда он
искал свою сумку в длинной веренице проплывавших мимо баулов, чемоданов,
рюкзаков и огромных коробок, в которых можно было спрятать в разобранном
виде противоракетный комплекс СС-300.
- А что мне... - сказал Гинзбург, когда девушка отошла. - Мне сейчас
шестьдесят четыре. Три года до пенсии. Пенсия, как говорил Броневой в
"Небесах обетованных", маленькая, но хорошая. Беспокоиться не о чем. Живи -
не хочу.
- Не хочу, - повторил Карпухин, почувствовав, что ключом ко всей
произнесенной тираде были эти два слова. - Вы работаете?
- Да, конечно, - кивнул Гинзбург. - Можно было бы, наверно, прожить и
на пособие, но я не могу. Всю жизнь работал, со школы...
Карпухин слушал молча и думал о том, что Гинзбург, конечно, прав: зачем
ему возвращаться туда, где система, как он считает, давно развалилась, если
здесь у него семья, все довольны, и сам он нашел, видимо, работу если не
точно по специальности, то, во всяком случае, достаточно интересную, чтобы
не торопиться на пенсию? С другой стороны, Карелин говорил о Гинзбурге:
"романтик, для него ракета - не техническая система, а символ, смысл жизни,
у него всегда были фонтаны идей, часто невыполнимых, но иногда таких, что
приходилось на ходу менять технологию или даже основу конструкции, потому
что это было ново, правильно и совершенно неожиданно".
- Я и сейчас работаю в школе, - сказал Гинзбург со странным оттенком в
голосе, то ли гордости, то ли, напротив, едва различимой горечи, Карпухин,
погруженный в свои мысли, слушал невнимательно и переспросил:
- В школе? Преподаете? Я думал - вы работаете в промышленности.
- Дорогой Александр Никитич, - грустно произнес Гинзбург, - в
промышленности я не работал никогда. Ни там, ни в Израиле. Там я всю жизнь
был конструктором, а здесь... Когда мы приехали, мне было пятьдесят три. Я