"Анатолий Андреевич Ананьев. Годы без войны (Роман, Том 2) " - читать интересную книгу автора

и правильные, мысли. Но он еще не начинал эту диссертацию, а был только,
как он говорил об этом, на дальних подступах к ней, то есть на тех
дальних, от которых не было видно еще ничего, кроме общего серого фона
земли и слившегося с ним неба.
С тем вполне восстановившимся цветом лица после минутных переживаний, в
которых неприятным было не столько само известие, что умерла Юлия,
принесенное Сергеем Ивановичем, сколько то, что все это не вязалось с
общим хорошим настроением Кирилла, - он первым вошел в кабинет и,
потянувшись и включив свет, сделал распахивающее движение руками, к
которому не надо было добавлять слов, чтобы объяснить его. Но Кирилл все
же произнес:
- Н-ну, что скажешь?
"Да брось ты свои мрачные мысли, все равно ничего не исправишь, а
посмотри лучше, как хороша жизнь, если кое-что уметь в ней. Я умею и
счастлив, и можешь уметь ты и каждый" - было в глазах Кирилла. Он смотрел
на Сергея Ивановича, но видел весь свой кабинет в тех мельчайших
подробностях, которые как раз и создавали все впечатление. Люстра,
горевшая под потолком и представлявшая собою два схваченных деревянным
ободом блюда (хотя обод этот был не деревянным, а под дерево, вернее под
орех, как и весь кабинет), более освещала только пол и потолок, а на стены
падал лишь тот матово-приглушенный свет, при котором все самодельное, что
должно было выпирать при ярком освещении, было стушевано и незаметно, а
видно было только, что - под орех, я что - богато, и что - нельзя бы
никогда подумать, что можно было иметь подобный кабинет в такой
обыкновенной трехкомнатной квартире. У дальней стены стояли два книжных
шкафа, которые оттого, что были темного цвета, выделялись только корешками
книг на общем тяжелом фоне. Напротив них было кресло со стандартною
зеленою обивкой, и другое кресло и журнальный столик были у стены, из
которой (по самому центру ее) выпирало одиосвечовое бра с пятью
хрусталиками, свисавшими с него. Бра это по замыслу Кирилла должно было
центрировать все и придавать всему, как последний штрих, сделанный
художником на картине, ту живость, которая излишня и непозволительна в
кабинетах служебных, но необходима в домашних - и для настроения и для
впечатления достатка; и на это-то бра, как только оно было зажжено, более
всего обратил внимание Сергей Иванович. Оно напоминало ему то, о чем за
последними событиями было как будто позабыто им, но что вместе с тем было
неотделимо от этих последних событий - ампутации руки и смерти Юлии. Точно
так же, как эти хрусталики, светились осколки разбитой вазы, когда Сергей
Иванович думал теперь о своей жизни, и точно так же светились люстры и бра
в дорогомилинской гостиной, которая живо сейчас встала перед ним во всех
тех неприятных подробностях, как они помнились ему.
Кирилл ждал, что он скажет, и смотрел на него. Но Сергей Иванович не
торопился ничего говорить. Как и в день, когда был у Дорогомилиных, он
искал ответа на тот же вопрос, на какой не мог ответить себе тогда; но
оттого ли, что события те были теперь отдалены и можно было рассудочно
посмотреть на них, или оттого, что ему только казалось, что он не помнил о
тех событиях, тогда как на самом деле ни разу не забывал о них, - из всех
прошлых путаных линий, как он думал о Семене Дорогомилине и его гостиной,
он выделял для себя сейчас две главные и выводил свои суждения из них.
Линии эти представлялись ему следующим образом.