"Анатолий Андреевич Ананьев. Годы без войны (Роман, Том 2) " - читать интересную книгу автора

свое сочувствие; она подошла к Наташе и, как мать, обняв за плечи и
голову, прижала к себе и молча, сверху вниз глядя на трясущиеся Наташины
плечи, короткими и нежными движениями гладила их. В крупных глазах Любы
тоже вот-вот должны были появиться слезы. "Ну довольно, хватит" - говорили
эти ее глаза; и говорили руки, продолжавшие обнимать и гладить плечи
Наташи.


VI


Причиной Наташиных слез могло быть как будто только одно - ее горе (так
и поняла это Люба); но на самом деле причиной этой было не столько горе,
сколько то воображенное последствие, которое вдруг здесь, у подруги, с
совершенной ясностью открылось Наташе.
Она увидела ту бедность (по сравнению с гостиной Лусо, дачей Карнаухова
и даже с тем, как Наташа сама жила с отцом и матерью), какая была в
квартире Любы и составляла существо ее жизни (бедность не только внешнюю -
в стульях, занавесках и покрывалах, - но прежде всего как будто духовную,
происходившую будто от всей этой внешней обстановки). Бедность эта, прежде
не бросавшаяся так в глаза Наташе, с такой ясностью теперь вдруг предстала
перед ней, выпиравшая изо всех углов (и в одежде Любы), что Наташа не то
чтобы ужаснулась этой убогости и скромности всего, сколько в воображении
своем сейчас же представила, что точно то же теперь, без Арсения, должно
было ожидать и ее. От той жизни, какую она увидела, введенная Арсением в
круг его знакомых, вернее в круг знакомых Лусо, она должна была вернуться
к этой, какою, как она с грустью увидела, жила ее неудачливая подруга (и
жили отец, мать и все знакомые отца и матери, как думала об этом Наташа),
и сила протеста, та горечь за себя, что все так несчастливо складывалось
для нее, перехватывали дыхание и вызывали как раз эти слезы. Ей казалось,
что она плакала по Арсению, что ей жалко было не столько себя, как его,
что все так случилось с ним; ей казалось, что она плакала от любви к нему,
ради которой готова была на все, тогда как слезы ее были слезами утраты,
что все то высшее и прекрасное, что, едва приоткрывшись ей, поманив ее,
было теперь отнято, и что единственным звеном, через которое могло еще
вернуться все, был Арсений. Как только Наташа, протерев глаза, начинала
смотреть на Любу и на всю бедную обстановку ее комнаты, слезы опять
заволакивали все перед ней. плечи вздрагивали, и она не могла удержаться,
чтобы не плакать. "Почему это со мной, за что, за что?" - говорила она,
принимая сочувствие подруги и плача еще сильнее от этого сочувствия.
Несмотря на все свое горе, Наташа была одета в то как будто рядовое для
нее, но нарядное для Любы платье, которое сейчас же выдавало весь
достаток, в каком она жила; и она была в тех самых золотых с рубинами
сережках (подарок Арсения), в каких, вернувшись в тот страшный теперь для
нее вечер от Карнауховых, не снимая их, легла спать; и сережки эти
отсвечивали сейчас все тем же освежавшим ее лицо блеском, как было это и
на торжествах у Лусо, и в гостях у Карнаухова, и в Большом театре, где
Мещерякова ревностно оглядывала ее. На Любе же было светлое, в мелкую
голубоватую клетку платье с рукавами-фонариками, каких давно уже не
носили, потому что модным было уже иметь не прямые, а покатые плечи;