"Анатолий Андреевич Ананьев. Годы без войны (Роман, Том 2) " - читать интересную книгу автора

себя и подкрепить тем свою адвокатскую славу, первое, что сказал после
ознакомления с делом, что ключ к пониманию всего лежит в нравственных
истоках. "Вот то, что извечно заключено в чувствах человека, - со
свойственным ему внешним спокойствием, за которым, однако, ясно слышно
было волнующее предчувствие открытия, сказал он. - Заключено в любви, в
ненависти, в этих понятиях, которые человечество исследует на протяжении
всей своей истории и в исследовании которых, в сущности, нп на сантиметр
еще не продвинулось вперед". И он сначала вышагивал по своему адвокатскому
кабинету, потирая руки, а затем вышагивал дома, удивляя жену и детей
необычно возбужденным настроением, и предстоящий процесс по делу Арсения
(в том первоначальном виде, как он рисовался Николаю Николаевичу после
поверхностного ознакомления с делом) - процесс этот виделся ему как
оголенный срез именно этих человеческих чувств, до которых без
определенного сознания болезненности их нельзя притрагиваться никому.
"Такое могло случиться и сто и двести лет назад, в любом веке", - думал
он, снова и снова находя весь главный интерес дела именно в том, что
сталкивался с категорией людских поступков, которые одинаково могут
совершаться в любых социальных условпях; и он был настолько убежден в этом
(припоминая известные в прошлом процессы в различных странах), что если и
думал о конкретных обстоятельствах дела, что можно было в нем назвать
социальною причиной, то лишь в той связи, что обстоятельства эти
доказывали ему, что он прав и что иначе и нельзя подходить к делу. Он
видел поступок Арсения в очищенном виде, в каком поступок этот мог быть
оправдан, и видел себя, как преподнесет этот поступок (то есть убийство, в
чем и заключена была изюминка) в этом именно очищенном виде и убедит всех.
"Но так ли все верно?" - говорил в нем второй голос, приглушаемый этой
предстоящей минутою торжества; и этот второй голос, как ни был он
подавляем в сознании Кошелева, заставлял его снова вчитываться в дело
Арсения и производил то лекарствеипое действие, как глоток воды на
взволнованного, разгорячившегося человека. "И все-таки тут дело
нравственного порядка, и только нравственного", - говорил себе Кошелев, в
то время как та цепочка социальных проблем, за которую он должен был
взяться, он профессиональным чутьем чувствовал, могла только осложнить и
запутать все.
Еще менее и родные и знакомые видели в поступках Галины связь их с
общим движением жизни и всю семейную неустроенность ее относили только за
счет ее дурного характера и воспитания, хотя каким образом старик
Сухогрудов с его строгостью взглядов на все мог дать ей дурное воспитание,
было неясно. Он только продолжал говорить: "Чего ей не живется", как
говорил о ней всегда; и скептически бросил: "Дожилась!" - когда дошли до
него известия о связи ее с Лукиным и гибели Юрия. Точно так же, чего не
живется ей, говорил о Галине ее брат Демептпй, и почти его же словами
отозвалась о ней Виталина, когда провожала мужа на похороны Юрия в Москву.
Для Виталины, о которой тоже можно было сказать, чего не живется ей в ее
доме и с ее достатком (главное, с таким мужем, как Дементий, которым
восхищались все), - для Виталины важным здесь было то, что она стала
замечать, что в муже ее проявлялись точно те же нехорошие черты характера,
какие были у Галины. "Брат и сестра", - думала она, и вопрос этот мучил
ее. Вопрос этот был для нее вопросом жизни, на который надо было ответить;
но вместо ответа она с ужасом чувствовала, что только сильнее увязает во