"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

слышно в густой темноте комнаты, билось сердце. "Боже мой, - машинально,
лишь потому только, что слова эти произносила Рая, мысленно проговорил я
себе, - и это она, та самая, на которую я когда-то смотрел на уроках и на
переменах в школьном коридоре как на божество, замирая чистой (но я говорил,
конечно, - глупой) мальчишеской душой!" Я лежал тихо, не ворочаясь, и она,
пригревшись, тоже лежала спокойно и, конечно, так же, как и я, не спала, и,
наверное, десятки разных дум и надежд возникали в ее голове; я не знаю, что
переживала она, но ожидание счастья, это знакомое всем нам чувство, каждому
человеку, особенно когда счастье кажется действительно реальным и остается
сделать к нему лишь один шаг, - это чувство близости счастья, несомненно,
заглушало в ней все иные и то морозцем, потому что я чувствовал, как
временами словно дрожь пробегала по ее телу, то жаром, потому что я ощущал и
это, как бы вдруг вспыхивавшее тепло, отдавалось в ней. Я совершенно далек
от мысли, что ей просто хотелось провести со мною ночь; ни тогда, ни теперь
я не могу представить себе такой Раю; перед ее глазами в те минуты,
наверное, проходила жизнь, прошлая, девичья, с мечтами и планами, и она
воображала меня, каким казался я ей тогда и каким оставался в памяти вплоть
до сегодняшнего вечера, и вставали картины ее бытия в Антипихе, и уже новые
и не такие возвышенные, как прежде, а основанные на познанной сложности и
трудности жизни виделись мечты и надежды, она выстраивала, складывала свою
судьбу, тревожась и радуясь, и мне теперь, искренне говоря, жаль, что это ее
состояние так ясно я понимаю лишь сейчас, вернее, понял потом, спустя много
лет, вспоминая, а не тогда, когда доверчивая и беззащитная, жаждавшая и
ожидавшая от меня счастья, она лежала рядом со мной. Не опасаясь, что она
может заметить, я открыл глаза и смотрел в темноту, то видя временами синий
просвет окна, как будто где-то далеко за лесом, за снежными сугробами
светлою полосою уже начинал брезжить рассвет (на самом же деле это за крышею
соседнего барака горел электрический фонарь на столбе, и слабый свет от
него, притушенный все еще густо порошившим снегом, падал на окно), то
временами как бы не было ни синеющего окна, ни темноты комнаты и даже как
будто ни лежащей рядом Раи, а я видел себя бегущим к избе там, в
Калинковичах, и вот уже держу в ладони приподнятую от снега голову Ксени, и
выражение ее лица, молящее выражение глаз: "Видите, а вы не верили и не
хотели брать меня", - как упрек, поднимали во мне всю ту прежнюю, уже
пережитую боль. Я прислушивался, как дышит Рая, и в то же время весь как бы
переносился в тот фронтовой вечер, когда сидел рядом с Ксеней, и
серебристо-серые косы (я уже говорил вам, что серебрились они от света
керосиновой лампы, висевшей над столом), и то счастливое лицо Ксени опять и
опять словно наплывали на меня; морозное крыльцо, и ощущение холодных перил
под ладонью, и ощущение гашетки, как я нажимал на нее, стреляя по немецким
самоходкам, и прыгающая с крыши Ксеня, и Рая в своем заталенном черном
пальто с узким беличьим воротом, и мать, дремавшая на стуле перед остывшим
праздничным ужином тогда, зимой сорок второго на сорок третий, когда я
уезжал в военное училище, и ее счастливые глаза теперь, когда я сегодня
утром сказал ей, что еду к Рае, и слова Марии Семеновны, что я опоздал, и
как будто извиняющийся голос бывшего моего комбата капитана Филева: "Но я не
мог иначе, пойми!" - все попеременно, вне всякой последовательности
прояснялось и угасало, и я ни на чем не мог остановиться, чем более думал
обо всем, и чувствовал лишь, что мне жарко, и капельки пота, неприятно
щекоча, скатывались со щеки по шее на подушку. Не знаю, долго ли я пролежал