"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

человек не может не чувствовать той же боли в себе или, по крайней мере, не
сознавать ее, пусть потом, после, спустя день, год или в конце жизни.
А случилось вот что.
Последний пригородный поезд отправлялся из Антипихи в Читу в двенадцать
тридцать ночи, и я, подчиняясь настоянию Раи, согласился ехать этим
последним поездом. Было еще только начало одиннадцатого, когда она,
по-своему, наверное, истолковывая мое мрачное настроение и желая еще хоть
чем-то угодить мне, предложила прилечь на кровать и отдохнуть. "Ты же устал,
я вижу, чего уж тут", - говорила она, снимая и аккуратно складывая
голубовато-светлое покрывало с кровати, и хотя я не чувствовал себя усталым
и в голове, казалось, все было ясно и чисто, я поднялся из-за стола и,
охотно входя в эту предложенную роль утомленного и огрузневшего от угощений
человека (так легче было скрывать свои чувства от Раи), не раздеваясь и не
снимая сапог, прилег на кровать и свесил к полу ноги. Сначала я лежал с
открытыми глазами, потом прикрыл их, некоторое время еще прислушиваясь к
тому, о чем говорила убиравшая со стола Рая, но я уже как бы погружался в
тот мир дорогих мне воспоминаний, который и в этот вечер, да и потом многие
годы, что бы я ни делал и о чем бы ни думал, постоянно жил во мне и волновал
меня. Иногда Рая спрашивала, перебивая себя: "Ты слышишь, Женя?" - и, не
дожидаясь ответа и не замечая, что я уже не слушаю ее, продолжала свое. Но в
какую-то минуту, наверное, вдруг почувствовав, что я совершенно не участвую
в разговоре, громко спросила:
"Женя, ты что, спишь?"
Я не ответил.
"Ты спишь, Женя?" - повторила она и, чуть выждав и снова не услышав
ответа, оставила свое занятие и тихо, на цыпочках, подошла ко мне.
Прошло столько лет, а я хорошо помню, как она, наклонившись и
разглядывая мое сонное, как ей казалось, лицо, погладила волосы,
прикоснувшись ладонью ко лбу, и мне приятно было это прикосновение;
подбородком, щеками, прикрытыми веками чувствовал я на себе ее дыхание,
близость ее ласково, конечно, смотревших на меня глаз, и все это тоже
вызывало приятное ощущение. Я все еще продолжал думать о Ксене, но вместе с
тем представлял себе все то, что делала Рая, - не только выражение ее глаз,
не только движение рук и губ, когда она, все еще склоненная надо мной, со
знакомой уже и теперь особенно трогавшей естественностью и простотою
произнесла не раз за сегодняшний вечер слышанное мною "боже мой", относя это
уже к тому, как я быстро заснул, но и то, как за провисшим воротом халата
должна была проглядывать сейчас оголившаяся до груди ее худая, высокая и,
как мне казалось, красивая белая шея; я не только как бы следил за внешними
движениями, определяя по звукам, как Рая отошла и, еще убрав что-то со стола
и составив в шкаф, вернулась и принялась стаскивать с меня сапоги,
отстегивать ремень и портупею, но и за тем ходом ее чувств, какие она
испытывала в минуты, когда, выключив свет и сбросив халат, вся теплая и
доступная, съежившись, укладывалась возле меня на кровати; я понимал, на что
она решилась и чего ждала от меня, но не шевелился, сам не зная пока, для
чего, может быть, чтобы уловить еще какое-то новое подтверждение ее любви ко
мне, что ли, старался как бы продлить у нее то впечатление, будто я
действительно сплю и ничего не чувствую и не слышу. Она прижалась щекой к
моему плечу и представлялась мне маленьким, доверчивым и беззащитным
существом, в котором беспокойно и гулко, так, что, казалось, было ясно