"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

Мне странными показались тогда ее слова, как бы наполненные неуместной
для той минуты приподнятостью, и потому усмешка, хотя Рая еще долго
продолжала говорить об этом, все время, пока она говорила, не сходила с
моего лица; но теперь я чувствую себя неловко за то свое поведение; ведь я
не понимал ее, она казалась мне неинтересной, скучной с этими своими
рассуждениями, в то время как в ней теплился свой и по-своему, наверное,
красивый мир забот, счастья и горя; я почти не смотрел на Раю, но будь я
чуть повнимательнее, непременно уловил бы проявление этого мира и в словах и
в голосе, как она произносила их и глядела на меня при этом, и заметил бы,
сколько тревоги, той, что всегда готова перейти в радость от одного только
ласкового жеста или слова, было в ее глазах. Мне думается, что, говоря о
женщинах и вернувшихся с войны победителях, которые должны были уже лишь
своим настроением вдохнуть жизнь во все истосковавшееся и ожидавшее их, она
имела в виду себя, свои желания и надежды, но, может быть - и чем дальше
отдаляет меня время от того вечера, тем острее я начинаю осознавать это, -
она жила общею с людьми жизнью, их мысли были ее мыслями, она не выделяла
себя и была права в своих упреках. Мы иногда считаем (я имею в виду мы -
фронтовики), что именно нам выпало на долю перенести всю главную тяжесть
войны, тогда как вот сейчас, возвращаясь к прошлому и представляя, как все
могло быть с Раей, как ей, в сущности еще школьнице, только-только
окончившей десятый класс, с нежною, еще не окрепшею в убеждениях душой
пришлось окунуться вдруг, сразу, в мир труда, забот, напряжения и горя, как
она, в сущности, я говорю, еще школьница, приняв первый класс, заходила в
дома к своим ученикам и, разговаривая с родителями, выслушивала их нужды,
читала похоронные, и уже в силу того положения, что она - учительница,
должна была утешать, ободрять, вселять надежду во всех этих людей, в то
время как отец ее уже без ног лежал в госпитале где-то под Куйбышевом и
должен был вот-вот вернуться домой, а от брата-танкиста так и не было еще
писем с тех пор, как он отправился на фронт, да и я тоже почти перестал
писать ей после Калинковичей, так вот, возвращаясь к прошлому и представляя
себе все, я уже по-другому смотрю на прожитое, и боль, какую причинял в тот
вечер Рае, каждый раз вспоминая, испытываю сам и говорю себе лишь в утешение
известную, с позволения сказать, народную мудрость: "Век живи, век учись". В
том своем черном заталенном пальтишке с беличьим воротником и беличьей
опушкой понизу, которое я хорошо знал, которым любовался когда-то, когда оно
еще было новеньким на ней и которое все еще служило ей и теперь, обветшалое
и потертое, и висело на вешалке у входа, в подшитых валенках, которые тоже
стояли у порога и на которые я часто взглядывал в тот вечер, сидя за столом
напротив Раи, я как живую вижу ее бегущей по морозу от избы к избе и от
барака к бараку в маленькой заснеженной Антипихе со ступившими на улицу
заиндевелыми соснами и снова и снова ощущаю всю ту несправедливость, гложет
быть даже жестокость, с какою я обошелся с ней в тот вечер. Но что я мог
поделать? Я пил и усмехался всему, что она говорила, и, знаете, удивительно,
сколько же было в ней терпения, что она как бы не замечала эту мою усмешку.
Мне кажется, она делала все, чтобы удержать меня, и старалась понять, что же
произошло, отчего я так переменился к ней, и надежда, что все еще может
наладиться, все эти часы, по-моему, пока я был у нее, ни на секунду не
покидала ее; под конец она даже решилась на такой шаг, который стоил ей,
конечно же, огромных душевных усилий. Все было так, что я не могу без упрека
и сожаления вспоминать об этом, потому что, очевидно, причиняя другому боль,