"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

же, как только, закончив чтение и услышав от учительницы: "Молодец,
Скворцова, ставлю "отлично", - она садилась за парту; да, мир ее был
мгновенным, вспыхивавшим и угасавшим под влиянием проникновенных ли строк
поэтов или еще от чего-то, о чем я не знал, да и не узнаю теперь до конца
жизни, а у Ксени, которую я не мог мысленно не сравнивать с Раей и которая в
сравнении представлялась мне еще более привлекательной и красивой, у Ксени
мир этот был постоянным, все время жил в ней и, я лишь повторю сказанное,
как бы подсвечивал, одухотворял ее лицо; мир этот был естественным
состоянием ее жизни, я чувствовал и верил в это, хотя к тому времени лишь
два раза встречался с ней; и не ошибался, вы узнаете потом, нет, не
ошибался, и это только еще раз подтверждает мое предположение, что есть
между людьми какое-то бессловесное взаимопонимание; с горечью, не обращая
внимания на залеплявший глаза снег, я думал, что потеря Ксени равна для
меня, в сущности, потери жизни и что, конечно же, ни Рая, ни кто-либо еще не
смогут затмить в моем сознании память о ней, но, думая так, продолжал все же
шаг за шагом приближаться к дому Раи. Запорошенный сырым, липким снегом,
почти один на широкой пустынной улице станционного поселка, я все чаще
останавливался возле длинных, барачного типа, рубленных еще до войны изб и,
когда, найдя наконец нужный помер, вошел, стряхнув с себя снег, в тусклый,
пахнущий кухней коридор, - вдруг так же, как в Калинковичах перед домом
Ксени и Марии Семеновны, остановился, ощутив острое желание сейчас же
вернуться домой и лечь на притуленный к теплой печи диван, который уже
тогда, в те первые прожитые дома недели, стал для меня излюбленным местом
дум и воспоминаний; но если в Калинковичах я не решался войти из боязни как
буду принят, помнят ли меня, из боязни, в сущности, отказа, то теперь, когда
стоял перед комнатою Раи, опасения совсем иного порядка заставляли меня
молча смотреть на обитую черным дерматином дверь; мне казалось, что, если я
сейчас переступлю порог, что-то святое и чистое будет разрушено во мне и что
я уже никогда не смогу простить себе этого; но в то же время и уйти я не
мог, потому что как бы чувствовал, что за моей спиною стоит мать и смотрит,
как смотрела утром, обрадованная, когда провожала меня, и уже только от
одного сознания, что своим уходом я огорчу ее, я мучительно морщился. Вот
так, в нерешительности, не вполне уверенный, что делаю то, что нужно, я все
же шагнул к двери и негромко постучал в нее.
Я застал Раю в том обыденном, домашнем одеянии - халате - и со слегка
взлохмаченными, не очень тщательно причесанными волосами, проще говоря в том
виде, в каком женщины, по обыкновению, не любят представать перед мужчинами,
полагая, что выставляют себя в самом невыгодном для них свете, тогда как
именно в этой самой домашности, без украшений и подмазок, они бывают гораздо
привлекательнее, веет от них сущностью жизни, приятным и добрым семейным
уютом. Но это так, к слову. Едва только Рая открыла дверь и увидела меня,
руки ее мгновенно схватились за неприлично широко, как ей, наверное,
показалось, расстегнутый ворот халата, и она запахнула его, потом поправила
ладонями прическу, и снова руки ее прижались к груди у ворота. Так же, как и
Ксеня (есть, очевидно, что-то общее при неожиданных встречах, во всяком
случае, хотя бы в произносимых словах), но только не с удивлением, а скорее
с испугом на лице и в глазах Рая спросила:
"Ты?"
"Да, я".
"Что же ты не предупредил? Я в таком виде. Ну входи, входи же, как ты