"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

въезде со стороны Мозырьского шоссе. Переживал я про себя, молча; матери же
представлялся каким-то, как я думаю теперь, чужим, непривычно замкнутым,
каким никогда не был прежде; сколько раз я ловил на себе ее
вопросительно-тревожные взгляды и понимал, что означали эти взгляды, но не
мог пересилить себя и только более мрачнел и замыкался.
Я знаю, что думала обо мне мать; она полагала, что все это от вида
крови, от страшных картин войны.
"Слава богу, хоть не пьет", - сказала она однажды соседке, и я
случайно, сидя как-то у раскрытого окна, дело было уже летом, услышал этот
разговор.
"А у Никитиных вон тожеть не пьет, а по ночам такие команды
выкрикивает, душу леденит".
"Молчит мой, уж что с ним, молчит. Ни на вечера, никуда, а ведь и
невеста была, и хороша, и характером мягка, а уж угодить готова была, да и в
жизни пристроена, учительница, но и слышать не хочет".
"Насмотрелся, поди, смертей-то?"
"Уж как ни насмотрелся".
"Вот и отбило охоту жить, это бывает так".
"Не знаю что и думать".
"А по ночам кричит?"
"Нет".
"Ну, милая, тебе еще повезло, скажу".
Не раз, конечно, они говорили вот так обо мне, как говорили тогда о
своих вернувшихся с войны огрубевших и очерствевших сыновьях и мужьях,
наверное, все матери и жены, но что было делать мне? Матери я ничего не
рассказывал; я никому ничего не рассказывал, старался забыть все, не думать,
не растравлять душу, но только умом и понимал, что думать не надо, а в том
незримом мире, вернее, невидимом для других мире, который, я верю, носит в
себе каждый человек, продолжал жить прежними тревожными воспоминаниями; и я
никак не мог примириться с тем, что комбат опередил меня; мне казалось, что
я имел больше прав на Ксеню, что я сделал бы ее счастливее, чем он, потому
что чувствовал, сколько копилось во мне добра, тепла и нежности к ней.
Оттого-то и был я неразговорчивым и мрачным. Мать же понимала только одно -
война сделала меня таким, как будто не ее сыном, она и умерла, знаете, с
этой сокрушавшей ее мыслью, так и не узнав правды, и меня теперь запоздало
мучает иногда по ночам совесть. Но, может быть, она и была права: конечно
же, война! Иначе разве я попал бы в Калинковичи и случилось ли бы со мной
все то, что было? Однако я опять забежал вперед; мать умерла спустя почти
семь лет после того, как я вернулся, а в ту первую зиму она еще старалась,
как она говорила, вернуть меня к жизни, особенно в первые недели, и то и
дело напоминала о Раечке, которая жила теперь уже под Читой, в Антипихе -
есть такая небольшая железнодорожная станция с крутым песчаным откосом и
высокими соснами, будто рассыпным строем, как атакующая пехота, вбегавшими в
станционный поселок, - и вела там первый класс начальной школы.
"А у нас Раечка была, - обычно начинала разговор мать, когда я
возвращался после первых и неопределенных еще поисков работы домой. - Привет
тебе передавала. Ты что же, забыл ее?"
"Очень хорошо", - отвечал я и уходил к себе в комнату.
Рая приезжала еще и еще, но каждый раз появлялась в доме в те часы,
будто специально, когда меня не было, и я узнавал обо всем лишь от матери;