"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

чувства, вернее, ничего, что было тогда значительным и казалось незабвенным,
а все время как бы стояла перед глазами наша изба со ступенчатым, под
навесом крыльцом, с печью на кухне и комнатою, где сидела в одиночестве,
скрестив, наверное, на груди руки, мать, ожидая меня и глядя на остывавший
на столе прощально-праздничный ужин; я не мог простить себе это бесцельное,
как оно представлялось мне теперь, ночное хождение по морозным улицам, и
каждый раз, как только передо мной открывалась картина, как я вошел в
комнату и увидел дремлющую на стуле мать и накрытый салфетками остывший
ужин, я морщился, как от боли, от щемящего чувства вины перед матерью. "Нет,
такого больше не будет, - говорил я себе в утешение. - К черту все, и Раю, и
Ксеню, все-все к черту!" С этим чувством вины и сознанием того, что уже
ничто подобное со мной не повторится в жизни, я сошел на родной читинский
перрон. Но когда я встретился с матерью, лишь в первые часы (может быть,
даже в первые минуты), пока мы смотрели друг на друга и она, вытирая слезы
радости, говорила, что счастлива, что не спала ночи, ожидая, как только
получила телеграмму, что еду, - лишь в эти первые часы встречи, как бы забыв
все, я испытывал искреннюю радость, был оживлен и весел и тем радовал мать.
Мы просидели за столом весь день и вечер, приходили соседи, поднимали рюмки,
поздравляли и уходили, а мать, похудевшая с тех пор, как в последний раз,
это было зимой сорок второго, я видел ее, поседевшая, в знакомом мне синем
шерстяном платье, суетилась, не зная, как угодить, что поставить передо
мною, и то и дело, подходя, прижимала мою голову к себе, и гладила, и
разглядывала уже начавшие тогда, в двадцать один год, седеть виски. Вот
сейчас, когда я рассказываю обо всем этом, мне кажется, что день тот прошел
в каком-то хмельном - не столько от выпивки, как от волнений и разговоров -
угаре, и я только помню, что, когда уже лежал в постели и засыпал, мать
сидела рядом на стуле и все смотрела на меня счастливыми (ни раньше, мне
кажется, ни потом я уже никогда больше не видел ее такой счастливой), как
только могли быть у матери, дождавшейся с войны сына, глазами.
На другой день как будто еще продолжалось то приподнятое настроение,
хотя, в сущности, я уже только казался веселым, только внешне поддерживал
тон разговора и улыбался, даже смеялся, когда это было к месту, но время от
времени вдруг вспоминались Калинковичи, Ксеня, опередивший меня комбат, и я
весь как бы перемещался в ту сферу мучительных переживаний, будто все еще
находился в дощатом станционном бараке, досадуя, злясь и торопя коменданта,
чтобы поскорее посадил меня в любой проходивший на Москву поезд; только в
первое утро, когда деревянной лопатой расчищал во дворе наметенный за ночь
снег, сознание того, что я дома, что вот они, в голубом инее с детства
знакомые до каждой трещинки бревенчатые стены родной избы, еще вызывало
радостное чувство, но уже на второй и третий все казалось будничным,
обычным, и за этими стенами виделись другие, те, что памятны были по
Калинковичам; только в самом начале, когда ходил в военкомат, чтобы стать на
учет, получить военный билет и положенную мне как фронтовику, хотя я еще
нигде не работал, хлебную карточку, - еще как бы в новизну были немного
забытые и радовавшие теперь глаз кирпичные здания на центральной улице и
деревянные избы на окраинных, почти примыкавших к тайге, я останавливался и
любовался всем, но спустя неделю ничто уже не привлекало внимания, а мысли
как бы сами собою переносили меня в то недавнее прошлое, к тем событиям,
которые еще свежи были в памяти, и я в каждом деревянном домике, в том числе
и в своей избе, искал и находил сходство с той, что стояла в Калинковичах на