"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

смотрели на нас матери? Как смотрела на меня моя мать? Так же отчетливо, как
почтенного Семена Игнатьевича, как наши разложенные на столе портфели, я
видел теперь перед собою лицо матери с усталыми, заплаканными глазами, и,
может быть, как раз в эти минуты, в поезде, когда вспоминал все, впервые мне
стало не просто жалко мать, а какое-то не испытанное прежде чувство вины за
причиненную ей боль как бы обожгло сердце. Мать не ругала; она ничего не
сказала тогда; мы вышли из школы, она взяла меня за руку, пальцы ее были
холодными, глаза то и дело наполнялись слезами, а я чувствовал себя
подавленным, видя ее такой, и думал, что все это из-за меня, и только лишь
вечером узнал, что пришла похоронная на отца. Эта похоронная лежала на
комоде, сложенная вдвое, и я случайно, уже перед самым сном, заметив
незнакомую бумажку и развернув, прочитал ее. У меня не тряслись руки, помню,
но я весь белый, как будто обескровленный, стоял у комода; потом прошел в
комнату, где лежала мать на кровати, нераздетая, в черном платье и с
красными от слез глазами, и, упав на колени, уткнулся лицом в ее мягкую
грудь.
"Ничего, - сказала она тихо, почти шепотом, погладив ладонью мою тогда
еще, конечно, не седую голову. - Только ты не убегай больше, Женя".
"Не буду, мама".
Я с торжественностью говорил себе, что буду теперь примерным сыном, что
не оставлю мать и не побегу больше ни на вокзал, ни в военкомат, а дождусь
дня, когда сама собою придет повестка, и уже как положено, без лишних слез и
причитаний (как провожала мать в армию отца), соберет она меня в трудную
военную дорогу, благословив своим материнским словом, а пока буду помогать
ей во всем, как делал отец и как должен я теперь, единственный в доме
мужчина; так говорил я себе, но, как мне сейчас кажется, уже тогда, в те
минуты, я знал, что не смогу выполнить это обещание, потому что есть еще
клятва перед ребятами, есть страшная договоренность: "На фронт!" - которую я
действительно-таки нарушить не мог, и похоронная на отца уже в тот вечер
вместе с болью и жалостью к матери пробуждала во мне и чувство долга,
расплаты за смерть отца. И я все же ушел добровольцем, правда, не на фронт,
а в военное училище, как и все друзья мои по девятому "Б", и вот теперь, в
приближавшемся к Чите поезде, те будто забытые за время окопной жизни и
будто заслоненные думой о Калинковичах, о Ксене, о воображаемой совместной
жизни с ней переживания повторялись в сознании, и я не в силах был ни долго
стоять у окна, ни сидеть на одном месте, ни слушать, что говорили мне и о
чем вообще рассуждали в вагоне люди, а, волнуясь, торопил стук колес и
отсчитывал в уме остававшиеся еще до Читы перегоны.
Все воспоминания связывались больше всего с матерью: и то, что я писал
ей последнее время редко, да и суховато, как мне казалось, и что поехал
сначала в Калинковичи, а не домой ("Эх, Ксеня, Ксеня, - говорил я про
себя, - а могли бы ехать сейчас вместе!"), и что о своей демобилизации
сообщил не из Пургшталя, а только из Калинковичей и в день отъезда, - все
это теперь каким-то тревожным упреком ложилось на душу; особенно неприятно
было вспоминать тот далекий прощальный вечер, когда, вместо того чтобы
побыть с матерью, я почти до трех ночи, как уже говорил вам, пробродил с
Раей по морозным улицам Читы, заходя в чужие подъезды и таясь по темным
углам. Мне не вспоминалось ни ее лицо, ни черное заталенное пальто с узким
беличьим воротничком и такими же узкими манжетами из беличьего меха и
опушкой понизу, в каком она была в ту ночь, ни слова, о чем мы говорили, ни