"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

человека; да, скорее всего именно это было главным, отчего я так тянулся к
ней, и проявлялась эта доброта в ней не отчетливо, не вдруг, не так, чтобы
сразу видна и понятна, а в разных как будто мелочах, в движениях, во
взгляде, в тоне голоса, в незначительных поступках, свидетелем которых я был
и в тот далекий вечер, когда впервые увидел ее, и вот сейчас, в день этой
встречи, - как она принимала, разговаривала и как вела себя; доброта в ней
была естественной, природной, а не вынужденной или продиктованной рассудком,
и этого нельзя было не почувствовать с первой же минуты знакомства с ней, и
я снова убедился в этом, когда вечером, вернувшись, наблюдал, как она
распоряжалась и хозяйничала в доме. Я пришел поздно, было уже довольно
темно; уставший, в заляпанных грязью сапогах, я еще стоял у калитки, а на
крыльцо, приготовившись встречать меня, уже вышел капитан Филев, бывший мой
комбат и теперь счастливчик, опередивший меня, - я сразу узнал его и сразу
же заметил пустой рукав еще армейской гимнастерки, заткнутый за широкий
офицерский ремень; вышла и Ксеня в платке; и даже Мария Семеновна, не
желавшая, очевидно, отставать от всех и проникшаяся общим добрым
настроением, стояла тут же, позади дочери.
"Ты что же это, - с упреком и радостью сказал Василий Александрович,
шагнув мне навстречу и одною рукою обнимая меня, и я почувствовал, как
теплые губы его и жесткая щетина не бритого, наверное, со вчерашнего дня
лица прильнули к моей щеке. - Мы тебя ждем, Ксеня ко мне на работу бегала, я
пришел пораньше, отпросился, мы ждем тебя, а ты, чертяка... - И он снова
обнял меня и приложился своею жесткою щетиной. - До старшого дослужился,
вижу. В отпуск? Или по чистой?"
"По чистой".
"Домой?"
"Да".
"Гражданку тянуть?"
"Да".
"Ну, заходи, чертяка. Орден боевого-то получил? Носишь? А жаль, что
Героя не утвердили. Я часто вспоминаю, как ты лихо тогда!.. И подполковник
Снежников... как он настаивал! Мы ведь все видели, мы ни на минуту не
спускали с тебя глаз", - говорил Василий Александрович, снимая с меня шинель
и усаживая за стол, на котором уже были расставлены тарелки с квашеной
капустой, мочеными яблоками, солеными огурцами и залитой уксусом селедкой, а
в центре возвышалась бутылка с коричневою сургучового головкой; да, было
видно, что они ждали давно, и Василий Александрович особенно суетился,
выказывая гостеприимство. Во все время вечера он казался возбужденным и
веселым, и было что-то необычное, вернее сказать, непривычное для меня в
этом его настроении; я знал его другим, угрюмым, малоразговорчивым; лишь
однажды, в день того ложного сватовства в этом же вот доме, он держался
оживленно, но тогда заметна была искусственность в его шутках; теперь же
будто что-то изменилось в нем, и чем внимательнее (насколько, разумеется,
хватало у меня внимания при том моем состоянии) я слушал его и наблюдал за
ним, тем сильнее утверждался в догадке, что да, что-то действительно
изменилось в характере бывшего моего сурового и строгого комбата. На самом
ли деле радовался он моему приезду, или перемена имела иную и более вескую
причину - доброе влияние Ксени? - я еще не знал тогда, лишь отдаленно
возникала у меня такая мысль, но время показало, что я был прав в своем
предположении, которое, кстати, в те минуты отнюдь не радовало, а, напротив,