"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

Семеновна, покраснел еще больше и, как будто намереваясь протереть глаза,
прикрыл ладонью лоб и щеки. "Теперь-то для чего все это", - торопливо сказал
я себе. Я ни минуты уже не сомневался, что они знают, для чего я приехал к
ним, и мне было, с одной стороны, приятно сознавать, что понимают, а с
другой - я чувствовал себя в каком-то глупейшем, униженном положении. Я ел
мало, и чай казался мне безвкусным и пресным; о том, что лежало в моем
вещевом мешке и что собирался я с торжественностью (вот ведь как играет
иногда воображение!) высыпать на стол, я совсем забыл; мне было не до этого;
допив чай и поблагодарив Ксеню и Марию Семеновну, я сказал, что хочу
пройтись по городу и посмотреть, как он выглядит теперь, этот самый их
город, который когда-то, два года назад, я освобождал вот в такую же зимнюю
пору, и что уже по одному этому он и мне дорог и памятен; фактически же я
уходил просто потому, что не мог оставаться далее в избе, рядом с Ксеней,
хотелось побыть одному, чтобы пережить и обдумать все то, что случилось со
мной.
"Пусть пока чемодан и вещевой мешок полежат у вас", - попросил я.
"Какой разговор", - ответила Мария Семеновна.
"Может быть, вы бы отдохнули с дороги?" - сказала Ксеня, на лице
которой я все более замечал растерянность и какое-то еще чувство, будто
жалости или сострадания ко мне, чего я еще не мог да и не в состоянии был
определить.
"Нет, спасибо. У меня ведь только один день, и я все должен
посмотреть".
"Но к обеду мы вас ждем, возвращайтесь непременно!"
"Постараюсь", - сказал я и, слегка поклонившись сам не зная для чего, в
знак благодарности за гостеприимство и завтрак, что ли, вышел на улицу.
Но куда мне было идти? Что смотреть? Я зашагал к центру, разбрызгивая
сапогами жидкую снежную кашицу, глядя по сторонам и снова как будто
чувствуя, что да, чем-то фронтовым веет от этих обветшалых деревянных изб;
кое-где из-под снега проглядывали то фундамент, то остов кирпичной печи на
месте разнесенных когда-то снарядами и сгоревших домов. Я дошел до вокзала,
до барака, в котором ночевал, и повернул обратно к центру; несколько раз я
то оказывался вдруг на шоссе Мозырь - Калинковичи, то опять у дощатого
барака, вышагивая, наверное, по одним и тем же улицам, но не замечая этого,
не замечая оживления возле магазинов и киосков, возникавшего к полудню; я не
замечал даже усталости, потому что мир, которым я жил все эти часы, не имел
ничего общего с тем внешним - избами, людьми, магазинами, тротуарами, -
который окружал меня; то, что за многие месяцы было создано в моем
воображении, что представлялось и в напряженные минуты боя, и затем в
далеком Пургштале, не только возможным, но непременным, неминуемым,
неизбежным, теперь рушилось во мне, рушился мир, в котором я мог бы жить и
чувствовать себя счастливым. Но что все же так влекло меня к Ксене: тот ли
порыв души, когда она, преодолевая все преграды, стремилась к нам на батарею
(я знаю, она бы вышла тогда за меня замуж, не колеблясь ни одной секунды,
хотя, как я узнал уже спустя много лет, была у нее и другая, своя, личная
причина пойти на фронт хоть санитаркой, хоть заряжающим к орудию, все равно,
как она сама говорила); или вид ее серебристо-серых кос, ясных глаз и
неповторимых, как мне и теперь кажется, линий ее лица; или то неразгаданное,
что я только чувствовал в ней, улавливая огромную доброту ее души, ту
женскую доброту, которая может сделать счастливым любого живущего на земле