"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

"Вы устали?" - спросила она.
"Да, немного есть, - подтвердил я, разгибаясь и глядя на нее. - Но
ничего, что вы, пусть это вас не волнует, - тут же поправился я, заметив
озабоченность на ее лице. - Горячего чайку, и все пройдет. Я ведь только
проведать... после того... помните? А вечером - дальше, домой".
"Когда ваш поезд?"
"Вечером. Ночью".
"Вася придет с работы в шесть, вы уж дождитесь, он будет рад. Мы ведь
не раз вспоминали о вас, - сказала она, и при этих словах опять румянец
вспыхнул на ее лице. - Вы, может быть, хотите умыться с дороги? - сейчас же
спросила она, чтобы, наверное, перевести разговор на другое. - Умывальник в
сенцах, там и полотенце чистое я повесила, пожалуйста, а потом и к столу,
пока картошка горячая и чай".
Я умывался и не чувствовал, что вода была холодной; все та же мысль -
опоздал! - как будто переполняла мою голову, но думал я уже не о бывшем
своем комбате, а о том, что, если бы отпустили меня по первому поданному
мною рапорту, а было это еще ранней осенью, как только дошла до нас весть о
разгроме Квантунской армии и капитуляции Японии, - если бы тогда сразу
отпустили, все было бы иначе, и не я, а комбат хлюпался бы сейчас под
умывальником, ругая себя, досадуя и переживая; того, что ему еще на
Сандомирском плацдарме оторвало руку, что приехал он уже около года назад и
что, подай я рапорт даже раньше, сразу после взятия Берлина, все равно бы не
успел, - этого я еще не знал и проклинал про себя тот маленький зеленый
австрийский городок Пургшталь, по улицам которого бродил в ожидании, когда
наконец будет решен мой вопрос, и в тоске по этим нашим теперь заснеженным и
еще как будто пахнущим фронтовым дымком русским деревянным избам
Калинковичей. Уже сидя за столом, я продолжал думать все о том же, о своем,
и прилагал немало усилий, чтобы хоть на время приглушить этот поток
растравлявших душу мыслей и послушать Ксеню. Она рассказывала, как лежала в
Брянске в госпитале, куда отвезли ее вместе с ранеными в санитарном поезде и
куда несколько раз, упрашивая кондукторов и забираясь в попутные эшелоны,
приезжала к ней мать, Мария Семеновна, но из всего того, что говорила Ксеня,
я понял лишь одно: что все обошлось, слава богу, благополучно, что пока
никаких последствий нет, хотя и надо беречься; она еще говорила, как,
вернувшись домой, пошла работать нянечкой в стоявший тогда в Калинковичах
военный госпиталь (теперь это была уже городская больница) и поступила на
курсы медицинских сестер; я слушал, смотрел на нее с болью, чувствуя, как
счастье уплывает от меня; я бы не мог сейчас пересказать с подробностями, о
чем она говорила, но одну фразу помню дословно, потому что она особенно
поразила меня: "Зря вы не взяли меня тогда санитаркой на батарею, я так
хотела, я, вы знаете, готова была на все", - и слова эти ее как бы вновь
мгновенно вернули меня в то морозное январское утро, когда она, худенькая
девочка, лежа на носилках, просила: "Почему вы не взяли меня?" Краснея в
который раз за эти часы, пока был здесь, в доме Ксени и Марии Семеновны, и
разговаривал с ними, я протянул руку и, как тогда, в машине, пожал мягкую и
теплую ладонь Ксени. Слов, чтобы выразить свои чувства, у меня не было, и я
сделал это - пожал, и все! - хотя и сознавал, что нельзя было так делать,
что это было неловко, глупо, смешно, наконец, нетактично, ведь она замужняя
женщина, но я не мог сдержаться, и, понимая свою нетактичность и видя, как
взглянула на меня при этом Ксеня, как посмотрела сидевшая тут же Мария