"Михаил Анчаров. Записки странствующего энтузиаста" - читать интересную книгу автора

было. Посудите сами. Из всей истории искусств ничем пользоваться было
нельзя. По разным причинам.
Ни темами, ни сюжетами, ни манерой, ни стилем, ни композицией. Чему
можно было учиться? Кто когда родился, и несколько истрепанных мнений?
Причем это относилось и к советским картинам. Нельзя было писать, как у
Василия Яковлева, у Дейнеки, у Пластова, у Петрова-Водкина, у Кончаловского,
у Корина, у Гончарова - это самые известные, но и так далее. У одного
слишком гладко, у другого слишком свободно, и у всех вместе - разнобой,
разнобой.
Для чего же история искусств? Для трепа? Для зависти? Для
птички-галочки в отчете? Это было странное время, когда главным было болтать
о Школе с большой буквы. Болтать, а остальное - ни-ни. А можно было только
нечто репино-образно-мазистое. Ни темы, ни сюжеты, ни композиция, ни
страстность - бедный Репин - а нечто среднемазистое в переложении Федора
Федоровича и иже. А главный Теодор только порыкивал:
- Сязан им нужен, понимаете ли, Сязан. Пикассосы хреновы.
Но потом Пикассо сделал голубку мира и вступил в компартию, такой
конфуз. Николай Васильевич только руками разводил:
- А такой тихий был Тэдька, скажи ты. Мы, академики, сами его и
выдвинули.
- А я думал, вы все за одно... - говорю.
- За что за одно?
- За классику.
- Так для каждого она своя, - сказал Прохоров.
Недавно на Кутузовском проспекте, где жил Прохоров, повесили в его
честь мемориальную доску.
Отношения.
Но самое страшное была - перспектива, которая закрывала все перспективы
к классике. Преподавал ее долгожитель Нехт.
Он был известен тем (известен по журналу "Крокодил" - фельетон с
картинками), что, работая в ленинградском институте, который по-петербургски
назывался "Академия
живописи, ваяния и зодчества", у всех голых античных мужских скульптур
велел прицепить или даже приделать не то фиговые листы, не то трусики. Это
даже в те времена не прошло, и был скандал, и Нехта отменили. От нас он
этого не требовал. Зато у всех мужчин-натурщиков вместо природных
достоинств, как у микеланджеловского Давида в музее Пушкина, которого
разглядывает вся Москва от мала до велика, потому что у человека все
прекрасно - без исключения, у наших натурщиков мы рисовали безобразные
мешочки с тесемочками, совершенно неприличные тем, что акцентировали именно
то, что должны были скрыть. У женщин ничего не рисовали, считалось, что там
ничего и нет. Боже мой! Обнаженная натура, за которую нам ставили от 2 до 5,
на выставку не имела доступа. И прекрасная, чистая, как деревенский воздух и
тихий снег, пластовская "Баня" произвела в стане Нехта взрыв типа
водородного. Но самое страшное было - перспектива. Перспектива - прекрасная
вещь. Нарисуй линию горизонта и к нему шоссе, которое вблизи "ширше", а у
горизонта сходится в точку, и вдоль шоссе столбы телеграфные с проводами,
которые тоже сходятся в одну точку, внизу трава, в небе облака, и сразу
глубина и простор - кто спорит! Все в точку.
А как только делаешь картину с людьми, где одних ты хочешь показать в