"Михаил Анчаров. Записки странствующего энтузиаста" - читать интересную книгу автора

только ее исполнить, и дело в шляпе, потому что все ее детали будут
Образные, а это и есть цель. Но оказалось, что если Образ картины
предварительный, то реальное его подобие достигнуто быть не может. Вот так,
дорогой дядя.
Если же к Образу восходить, то результат неизвестен, что не имеет ни
малейшего значения, лишь бы радовал и он и весь процесс работы. Если
восходишь, к Образу, если Образ рождается от каждого мазка, от каждого
реального шага, то сам шаг и эти подручные средства будят фантазию, толкают
ее на работу все время радостную, так как без радости она просто не пойдет.
Ты заметил? То, что я сейчас сказал, имеет отношение не только к
искусству, но и к житейской жизни? Потому что искусство у нее есть вторая
половина.
Мы ехали в незнаемое, но теперь я этому только радовался. Потому что у
незнаемого была благая цель и, главное, причина, о которой пока что знал
только я. И все подтверждалось.
- У меня только одна претензия к Пушкину, - говорю. - Смешно, правда,
претензия к Пушкину?
Это я уже перешел в другое купе, где тоже поэты и нам хорошо.
- Какая? - спрашивает Иван Константинович Гусаров.
Худое лицо, волосы черные с сединой - соль с перцем, огромные
выразительные глаза.
- А такая, что он перечислял своих предков - и арапа Петра великого, и
"водились Пушкины с царями", а одного предка не назвал - литературного.
- Ну почему же, - возразил Олег Сокольский. - Вольтер, аббат Прево,
плюс народные корни... - Я знаю, - говорю, - Арина Родионовна. Эксперты
доказали. А все же одного главного не назвал... А с него и начался главный
литературный поворот.
- Кто же? - спрашивает Гусаров.
- Барков.
- Ну почему же, - заволновался Сокольский. - Пушкин упоминает его
несколько раз.
- Упоминает, - говорю. - Все упоминают. Только никто не упоминает,
что...
- А что? - это спросил поэт, который хмуро ко мне присматривался.
Он почти опоздал на поезд, и нас друг с другом не познакомили. Сидим,
поглядываем друг на друга.
- Что поворот в литературе начался с непечатных слов и блистательного
ритма. Видно, такая ему выпала судьба, Баркову, что он послал подальше
надутое бульканье и гуденье - всякие там "Богоподобная царица,
киргиз-кайсацкие орды", "О ты, чья..." и так далее.
И видно, без этого нельзя было открыться и возникнуть свободному
пушкинскому разговору без... и так далее.
И мы стали вспоминать Баркова, и то, что, видно, никогда не напечатают.
И частушки такого же рода, и хохотали, и понимали в стихе многое такое, чего
другим не понять, и радовались, что мы профессионалы и люди призвания, и это
было - как одна городская барышня ужаснулась, какая в поле весной грязь, а
старуха ей ответила: "Какая же это грязь? Это земля".
И тут на наш хохот заглянули в купе Людмила и поэт Ирина Павлова,
которая пишет отличные стихи, от которых женщины умолкают и думают о чем-то
своем, чего мужчине-поэту ни ухватить, ни выразить не удается. Потому что