"Михаил Анчаров. Записки странствующего энтузиаста" - читать интересную книгу автора

можно сделать только разные. Потому что глаз различает не только разницу
"впуклостей" и выпуклостей, но и материалы, из которых они сделаны.
Структуру самого материала и фактуру, то есть то, как по материалу шла рука.
И потому разный материал - это разный взгляд на одни и те же вещи.
То есть я хочу сказать, что сам материал влияет на художество. То есть
на впечатление, к которому художник пробивается.
Настоящий художник с материалом не борется. Он его использует. Иногда
даже сразу в нем замышляет - в гипсе, или мраморе, или в дереве. Сколько я
знаю картин, которые в гуаши были бы картинами, а в масле они - клеенка. Но
масло престижней. Это тончайшая вещь, но, в конечном счете, она решает дело.
А большинство картин, музыки, стихов, так сказать, нейтральны к первичному
материалу, из которых они сделаны.
Но для истинного художника музыка на тромбоне и на скрипке - это разная
музыка. Мелодия может быть одна, та же последовательность звуков, а музыка
разная. Потому что предметы, которые издают звук, - тромбон, скрипка -
разные. Это почти то же, что для стихов словарь. Сколько стихов написано как
бы вне словаря. И ритм отчетливый, и мысли неглупые, и рифме позавидуешь, а
словарь приделан, как штукатурная колонна к кирпичному фасаду. Настоящего же
поэта словарь часто сам ведет, и он не смущается, что написал стих, которого
и не ожидал. Сердце подсказывает - так хорошо. Но сколько художников
полагает - ничего, зритель - дурак, и так пройдет. И проходит. Все проходит.
А Суриков не проходит, Врубель не проходит. Сверхъестественно тончайший
Леонардо не проходит, сверхъестественно грубейший Ван Гог не проходит.
Искренность не проходит. Она навеки.
Конечно, к одной органичности материала художество не сводится, но
влюбленность в первоматериал - это если не сама искренность художника, то
ведет к ней. А художественная искренность - это, может быть, для художества
основа основ. В художестве искренний дурак нередко трогателен. Он не убогий,
он ребенок. А неискренний умник - это ужас что такое.
К чему я все это клоню? К тому, что Леонардо изобрел в живописи прием,
который называют "сфумато".
Леонардо да Винчи как художник мне не очень нравился. Я был без ума от
его личности и от его записок, которые прочел тогда в издании "Академия". Я
с восторгом соглашался со всем, что он говорил, а работы его, за исключением
виндзорского автопортрета и рисунков к "Битве при Ангиаре", казались мне не
то чтобы сухими или холодными, а какими-то несвободными. Но я в этом боялся
признаться даже себе, потому что чувствовал в них какую-то давящую силу,
какую-то окончательную выясненность. В этом была некая тайна, при которой
всякие эмоциональные причитания - нравится, не нравится, близок, далек -
были какими-то несущественными. Я даже думал иногда, что, может быть, это
даже не искусство? Или первый сигнал искусства, которое когда-нибудь только
еще народится? Но не для нас. Нет. Не для нас. Нас уже не будет. И я тогда
впервые засомневался, что гений - это наивысшая свобода. Наоборот. Но только
он подчиняется законам, которые нам неслышны.
В нем не было очевидной мощи Микеланджело и нежности Рафаэля. Но когда
я глядел на Микеланджело и Рафаэля, то, в общем, понимал, что и мощь, и
нежность их персонажей -выдуманные, продукт фантазии, что в жизни такой мощи
и такой нежности не бывает, хотя настолько хочешь, чтоб они были, что
забываешь об этом.
Фантазия - великая вещь. В повествовании об искусстве доказывать